Избранные произведения

меня. Я знала только, что мне есть к кому прийти и выплакать в

тяжелую минуту свою душу.

И часто он не знал, что у него на груди я плакала о своей

жизни с ним...

Я не буду вам говорить о том, какая волна любви поднялась

во мне к вам, когда я увидела ваши глаза, смотревшие на меня

совсем по-новому... В них было столько скорби и в этой скорби

столько любви, что моя душа в светлом воскресении и

обновлении рванулась к вам навстречу.

...Но человеку суждено вечное проклятие – подниматься

ввысь и жить всей полнотой души только на один короткий

момент.

И в конце концов все, что ему остается прочного в мире,– это

великая печаль о прекрасном, жить которым постоянно у него не

хватает сил.

Он чувствует его всей силой души только тогда, когда его

еще нет или оно уже ушло...

Я спросила себя: чем ты предпочитаешь жить? Редкими

взлетами ввысь, за которые будешь платить одиночеством, или

твердой, верной опорой, с которой ты кое-как, хромая,

доживешь в тишине до могилы?

И я, мой друг, решила...»

Я остановился читать и увидел, как у меня побелели концы

пальцев, державших листок.

Рука моя судорожно ухватилась за пень.

– Подожди... тут что-то другое...

И я дочитал письмо уже про себя:

«И я, мой друг, решила выбрать то, что надежнее:

спокойную, прочную опору.

И мой поцелуй на лестнице, когда вы уходили от меня, был

прощальным поцелуем. В нем я хоронила, разрывая на части

свою душу, то, что привиделось мне однажды в моей жизни,

когда была сильная гроза и на столе стояли мокрые от дождя

полевые цветы...»

VIII

379

Вот и вся история. Она очень проста, в ней нет никакого

социального значения.

Просто написал для себя, чтобы несколько разобраться.

Печка уже догорела. В ней только тлеют последние угли, и

комната погружается во мрак.

За окном шумит холодный ветер, и дождь словно горстями

кто-то бросает в окно.

В горле почему-то опять тяжелый ком, от которого тяжело и

трудно дышать; потом сразу вдруг стало легче: что-то горячее

капнуло на руку. Еще и еще...

Я смотрю на тлеющие угли и, обтирая о куртку руки, шепчу

про себя:

– В конце концов, что же?.. Случилась небольшая история,

которая задела меня одним только краем... Я, кажется,

разобрался в ней... И вот уже все прошло...

380

Голубое платье

I

Несчастье случилось на свадьбе недели за две до Покрова,

когда хлеб был уже весь убран и в поле оставалась только

запоздавшая картошка.

Спиридон накануне свадьбы дочери даже ходил на свой

загон, посмотреть, не пора ли выпахивать картошку. Постоял

там, посмотрел из-под руки кругом и понурый пошел домой.

Месяц тому назад дочь, Устюшка, пришла и сказала, что

выходит замуж за сына кузнеца Парфена, комсомольца.

– А денег на свадьбу кто тебе приготовил? – спросил

Спиридон, не взглянув на дочь.

– Каких денег? Приданого ему не нужно,– а венчаться будем

не у попа, просто запишемся,– сказала как-то небрежно, почти

мимоходом Устинья, вильнула своей косой и ушла.

Жена Алена ахнула, а Спиридон бросился было за дочерью с

кулаками, но сейчас же остановился и, махнув рукой, только

сказал:

– Вот чертова порода-то пошла!..

Больше всего его задело почему-то, что жениху приданого не

нужно. «Значит, хозяйства не справит, раз копейку не ценит»,–

подумал он.

Хотя он никогда ничем не выражал своей любви к жене, и

если она уезжала одна в город и долго не возвращалась, то он

выходил на улицу посмотреть, не едет ли, но всегда смотрел не в

сторону околицы, а смотрел как будто по сторонам, чтобы люди

не увидели, что он о ней беспокоится и ждет ее.

Говорили они с ней всегда только о хозяйстве и ни о чем

больше. Теперь Спиридон стал молчалив и раздражителен, и

если выпивал и его чем-нибудь задирали, у него глаза

загорались диким огнем, и он, не помня себя, лез драться.

Один раз даже и в трезвом виде он едва не убил Семку

кровельщика, маленького, лохматого мужичонку, за то, что тот

ехидно его поздравил «с хорошим женихом и партийной

линией».

Когда же он бывал пьян и лез с кем-нибудь драться, Алена

всегда повисала у него на руках и твердила:

– Спиридон, голубчик, будет... Спиридон, милый, не надо...

381

И уводила его домой, прикладывая землю к синякам,

которые он себе насажал в пьяном виде.

Чем ближе подходил день свадьбы Устиньи, тем Спиридон

становился угрюмее и сумрачнее. И возможно, что если бы не

было этой свадьбы, то не случилось бы и несчастья, такого

нелепого и ужасного.

II

В деревне начиналось веселое время свадеб. Но Спиридон

ходил понурый, точно пришибленный. Ему казалось каким-то

позором, что свадьба его дочери будет не настоящая, без попа.

Свадебная пирушка была у жениха. Алена хотела было

надеть свое лучшее голубое шерстяное платье, которое ей

Спиридон однажды привез из города, но в самую последнюю

минуту почему-то передумала и надела другое праздничное

платье, попроще. «Как кто подтолкнул»,– рассказывала она

потом, уже в больнице, Спиридону.

Гости стали собираться еще задолго до темноты. Прежде,

бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами,

заплетенными в гривы и хвосты лошадей, а теперь приходили и

приезжали без всяких цветов.

Спиридону и в этом показалось что-то позорное и обидное.

Казалось, что над ним и над его дочерью смеются, за

настоящую свадьбу не считают. И он, надевший свою

праздничную поддевку и намасливший волосы коровьим

маслом, чувствовал себя глупо, как будто он совсем некстати

вырядился. Другой бы на его месте вовсе не пошел сюда или бы

нарочно все старое надел.

Народ набирался в избу, главным образом, все молодые

ребята в пиджаках и френчах, и девчата, одетые тоже все по-

городски – в белых платьях и туфлях с белыми чулками, как

барышни. Они шумели, смеялись, как будто всем здесь

командовали и заправляли они, а старики как-то неловко жались

в сторонке.

В переднем углу стоял накрытый стол, устроенный из трех

сдвинутых столов. На скатерти были положены вдоль по

тарелкам вынутые из сундуков расшитые полотенца для

утирания масленых ртов и рук. Стояли бутылки водки, вишневка

и – на блюдах – заливные куры.

382

Спиридона никто не встретил, не оказал ему, как отцу,

почета, точно он не имел здесь никакого значения. И он стоял в

толпе других гостей, дожидаясь, когда позовут садиться за стол.

И чем он больше так стоял, тем больше в нем разгоралась обида:

двадцать лет работал, дочь вырастил, а теперь на ее свадьбе

стоит как неприкаянный, точно его из милости сюда пустили.

А тут попятился, не разглядел что сзади, и попал сапогом в

кошачье блюдце с молоком, стоявшее у стенки. Блюдце

хрустнуло, разломилось и из-под ног Спиридона потек ручей

молока на середину пола. Некоторые из гостей фыркнули, а он

покраснел до самого затылка.

Старики хозяева, Парфен и его жена Анисья, тоже как-то

нескладно толкались, видимо, не зная, что делать со

скучающими гостями. А молодежь забралась вопреки всем

обычаям в спальню, оттуда слышался говор, смех. Устинья в

белом платье, с волосами, собранными к затылку, в прическу с

воткнутой в нее гребенкой, сидела с женихом на кровати, тоже

смеялась и то оправляла ему галстук, то волосы, как будто он

был для нее уже свой.

И от этого не было, как показалось Спиридону, никакой

серьезности, никакого благообразия. И даже отдавало каким-то

бесстыдством.

У Спиридона настроение стало еще хуже, когда он увидел,