Люди на болоте. Дыхание грозы

лицу, не сразу и заметил, что о нем забыли. А когда заметил, как птица,

перед которой открыли дверь, нырнул в сени...

После того как отец и мачеха благословили молодых на венчание, под визг

дудки, плач гармони и уханье бубна Ганна и Евхим вышли во двор. Ганне

бросилось в глаза - музыканты в лаптях, в грязи до колен...

Было, как и раньше, ветрено, облачно, похоже - собирался дождь.

- Надо же - столько грязи, - сказал отец и заспешил к коням. - Ближе

подгони! К самому крыльцу! - крикнул он парню, державшему вожжи.

Собирались ехать на трех телегах: на первой - Ганна с подружками, на

второй - Евхим с братом Степаном и друзьями, на последней - Прокоп с

Сорокой. Надо было отправляться, а процессия не трогалась: музыканты,

которым предстояло идти за деревню пешком и впереди телег, оглядывались и

топтались на месте. Впереди холодно поблескивала лужа - по колено, не

ниже...

- Чего стали?! - весело крикнул Евхим. - Не бойтесь!

Не утонете!..

Он захохотал. Под этот хохот музыканты осмелели, заиграли марш и, хотя

неохотно, но и не жалуясь, потянулись к луже. Долг есть долг...

Хорошо, что хата была на краю деревни: улица, слава богу, наконец

кончилась. За деревней дорога стала не такой грязной, потверже, и к тому

же тут музыкантам - по закону - можно было уже сесть на телегу. Они с

радостью полезли к сватам.

Теперь, как и полагается, помчались вскачь, с гиканьем, со звоном, так

что грязь летела из-под копыт, из-под колес.

Мчались недолго. За цагельней придержали коней, въехали на греблю. Хотя

было грязно, телеги шли твердо, легко, только сильно встряхивало на

ухабах. Что бы там ни говорили, хорошую греблю соорудили. Жалко вот, не

доделали...

- Ну, помогай бог! - крикнул Евхим, когда первая, Ганнина, телега,

покачиваясь на невидимом хворосте, въехала в болотную грязь.

Но бог не хотел помогать. Вскоре под телегой что-то хрустнуло, и она

осела так, что подруги с криком повскакивали:

грязь подошла под самые грядки. Вот-вот на сено, на сиденье, всползет.

И ко всему - кони устали. Как ни угрожал, ни хлестал их кожаным кнутом

возница, как ни напрягались лши, бешено водя глазами, телега не трогалась

с места.

- Эй, чего там?! Расселись!.. - хохоча, крикнул Евхим дружкам. -

Скачите на землю! Помогайте!

- Сам соскочил бы, умный такой! - отозвалась за всех Ганна.

- Мне - нельзя! Я - жених!

- Вот и помог бы - молодой своей!

Евхим вдруг весело встал, выпрямился:

- Это - правда! Молодой помочь нужно!.. Правду сказала! ..

Он как был - в поддевке, в начищенных хромовых сапогах - соскочил в

грязь. Погружаясь в нее чуть не до пояса, переваливаясь, с озорной улыбкой

направился к Ганне.

- Молодую надо выручить из беды!

Ганна чувствовала - Евхим полез в грязь ради форсу:

пусть, мол, видят все, каков он, - и все же поступок этот, смелость

его, преданность тронули, порадовали.

За Евхимом полез в грязь Степан и еще двое.

- А ну - взяли! - приказал Евхим вознице и своим друзьям. Он попробовал

поднять телегу сзади, толкнуть вперед. - Взяли! Раз, два!

Ганна близко увидела влюбленный, горячий взгляд его, благодарно

блеснула глазами в ответ. Он делал это ради нее, он и не такое готов

сделать для нее, только бы потребовала, только бы видела Ганна. Форс его -

только для вида, для других, мелочь.

Телега нехотя выползла из ямы, осела в другую, наклонившись так, что

казалось, вот-вот перевернется, с трудом вылезла из третьей; и все время,

пока не кончились эти ямы, Евхим шел следом" помогал.

Тянулись по гребле долго, хотя до олешницких хат на низком черном

взгорье, за лозняками, было, кажется, рукой подать Холодная, липкая грязь

вдоль гребли, голая хмурая щетина кустарников будто удерживали, не хотели

пускать, отступали медленно, неохотно.

Когда выбрались на сухое, остановились, соскочили с телег. Жгутами сена

отирали грязь с конских животов, с ног, чистили телеги, приводили себя в

порядок Евхимовы дружки, кто не очень измазался грязью, с хохотом

хлопотали возле Евхима: снимали сапоги, выкручивали портянки, вытирали

штаны

- Вот так жених! - ржали дружки - Самой Захарихе под пару! И та

испугалась бы!..

Ганне тоже хватило хлопот: хотя сидела все время на телеге, крашеную

свитку и юбку грязью побило, словно дробью..

- Это ж надо, чтоб так развезло! - удивлялась Сорока - То мороз, снег,

то грязи - по уши! Чуть не потопили свои души!

В деревню въехали, как и полагается въезжать в деревню молодым, -

важно, торжественно Евхим приказал - катить так, чтобы знали наших!

Музыканты, которые снова месили грязь впереди, чуть только подошли к

первым хатам, подняли такой шум, грохот, что олешниковцы, кто в чем был,

мигом высыпали на улицу, как на пожар. Старики, дети жались к заборам и

воротам, рассматривали процессию, переговаривались. Больше всего говорили,

видимо, о ней, и Ганна чувствовала себя неловко, как в Куренях, во время

сговора. Опять в душу проник стыд, чувство вины, неясная, зловещая

тревога...

Невдалеке за поворотом стал виден под жестяной крышей поповский дом, за

которым, чуть в стороне, на краю поля, забелела стенами, зазеленела

куполами окруженная частоколом и голыми березами церковь Чем ближе

подъезжала Ганна улицей, потом аллеей к этой церкви, тем тревожнее,

тяжелее становилось у нее на душе

Перед церковной оградой лошадей остановили, и молодые со своим

окружением двинулись к церкви по утоптанной дорожке пешком. Когда Ганна

ступила за ограду, ее вдруг, каа вечером после сговора, пронизало острое

сожаление о том добром, дорогом, которое еще недавно не только не берегл0,

но и не замечала. И которое заметила, почувствовала так поздно - перед

тем, как потерять Ступив на крыльцо, она невольно задержалась, так

захотелось постоять, подождать, оттянуть то, что должно было сейчас

произойти, должно было провести грань между сегодняшним и всем прошлым, не

изжитым еще, дорогим Так скоро и - навсегда!

Но ни стоять, ни ждать было нельзя. Сзади, сбоку толпились люди - ее

подружки, Евхим, дружки его, Сорока, Прокоп, олешниковцы. Ее, будто водой

дерево, несло это людское течение в проем двери. Прямо перед ней,

поблескивая позолотой, ярко светились алтарь, иконы, лампады. Ганна

увидела блеск ризы и перевела взгляд на батюшку: старик смотрел навстречу,

казалось, пронизывающе строго, будто видел, понимал всё...

"Что это я? Грех ведь! Грех! Боже мой!.." - опомнилась, спохватилась

Ганна и виновато заторопилась на блеск ризы, к строгому взгляду.

Теперь она вся была полна послушания и покорности, той покорности,

которая здесь всегда брала над нею власть с тех давних времен, когда

впервые привела ее сюда, маленькую, пугливую, покойница мать. Послушание,

страх, покорность, овладевшие ею в тот день при виде этого блеска и

таинственности, сохранились в Ганне на всю жизнь, пусть не такие сильные,

как в детстве, но все-таки живые, неотступные.

С привычным послушанием делала она все, что требовалось, прислушиваясь

к каждому слову рыжего олешницкого старосты и батюшки, бездумно следила за

тем, как старательная Сорока с Прокопом расстилают полотно на полу, кладут

на него два пятака По знаку рыжего олешниковца покорно стала рядом с

Евхимом правой ногой на монету, сняла свое кольцо Батюшка, на лице

которого от колеблющегося света лампад и свечей морщины то почти исчезали,

то вырисовывались кривыми ручейками, дал ей зажженную свечу, которая

мигала и чадила, и Ганна стояла словно окаменевшая, пока он перед богом и