Люди на болоте. Дыхание грозы

подружки украшали лентами уздечку, шлею, дугу, он положил на телегу

лучшего мурожного сена, которое приготовил заранее, старательно застлал

его рядном.

Он собирался запрягать коней, когда из хаты пришел Хведька.

- Вас мама зовет...

Чернушка потрогал хомут, неохотно зашагал к крыльцу.

В хате было несколько женщин, девушки, Ганнины дружки и подруги.

Женщины хлопотали вместе с мачехой возле печи, возле столов с горелкой и

едой, девушки в углу около двери шептались о чем-то. Ганна стояла с ними.

Мачеха, как только увидела Чернушку, с озабоченным видом отвела его в

угол к окну, сказала тихо, рассудительно:

- Молодую одевать пора...

- Пора так пора... - Чернушка вздохнул.

- Пора. - Мачеха ближе наклонилась к нему и, понизив голос, сказала: -

А сам - что наденешь?

- Что есть, то и надену. Был же вчера в чем-то...

- Был!.. В рваных штанах!.. Латка на латке!..

- С латками так с латками. Велика беда. Не жених, грец его...

- Не жених-то не жених! Так ведь невеста - дитя твое!

Невестин отец! Не чужой, чтоб лишь бы как, чтоб как есть - нищим - к

жениху выйти!.. Вчера - еще ничего, свои были!

Голяки такие же! А тут - сойдутся со всего света! Да и жених какой!

Богатей первый!

- Богатей, богатей! А что он - чужой, не знает, сколько у меня

капиталу! И то еще - пускай спасибо скажет, что угощенье собрал!

Мачеха нетерпеливо, искоса повела взглядом - никто чужой, кажется, не

слушает их, а все-таки зашептала тихо.

Осторожность никогда не повредит.

- Угощенье угощеньем, а только глаза не зальешь! Все разглядят и

осудят!.. Одеться надо - чтоб не стыдно было перед Глушаками стоять! И

сидеть ведь вместе с ними придется! .. Я, наверное, у Химы попрошу - у нее

кофта есть синяя, с пелериной... - Мачеха собралась уходить - А ты бы к

Грибку сбегал, пока суд да дело. Штаны у него хорошие. Со службы которые

принес.

- Мне и в своих не плохо. А кому не нравится, пусть не смотрит!

- Тебе-то, может, и не плохо, так дочери-то как? - Мачеха бросила

взгляд на Ганну, которая подошла, чтобы послушать, о чем говорят родители.

Думала, Ганна поддержит, но та - хоть бы слово. - Мне как? Перед людскими

глазами!

Смотреть будут, разглядят, что было и чего не было. Лишь бы дал повод,

осмеют! Голое тело, мол, латками прикрыл!

А еще к богатым лезет, мол!

- Пусть смеются, кому хочется! А мне - все равно!

- Вот голова! Как дитя! - потеряв остатки терпения, вскипела мачеха. -

Дитя и то додумалось бы!

- Знаешь что, - вскипел и отец. Он заговорил так громко, что женщины и

девчата притихли, стали удивленно слушать Хочешь к Химе идти, так иди, а

меня - не трогай! И так - черт душу скребет! Не до штанов, проклятых, чтоб

они сгорели! Тут на душе такое, а она, грец его, штаны, латки!..

Иди, если хочешь!

Мачеха оглянулась, перехватила взгляды женщин, сказала Тимоху как можно

спокойнее:

- Мне - что? Я - о тебе. Чтоб тебе лучше было!.. А не хочешь - не надо!

Она стукнула дверью. Отец от души плюнул, сделал вид, что ищет что-то

на черном, чисто выскобленном, вымытом подоконнике возле полатей, сказал

Ганне, как бы оправдываясь:

- "У Грибка возьми"! Будто на чужбине, будто никто не знает, какие

штаны у меня, какие у Грибка! Те штаны кто только не носил: может,

полсотни свадеб справили в них!

Чуть не каждый жених в Грибковых штанах женится! - Он покрутил в руках

свои праздничные штаны. - /Какие есть, такие есть, зато не чужие...

Ганна, задумчивая, серьезная, отозвалась:

- Дырка у них на заплате, на коленях... Дайте зашью.

- Ты бы сказала, чтоб самую наряжали. Вот-вот приехать могут!

- Управлюсь!

Она взяла штаны, присела на высоких полатях, застланных новым рядном,

под которым немало было разного тряпья, начала привычно работать иглой.

Штаны были не то серые, не то желтые: их хотели как-то подновить,

покрасили, но краска оказалась с фокусами, взялась неровно, а заплаты

выкрасила совсем по-иному, в цвет зрелой луковицы! Чернушка будто и не

видел этого знака сваей бедности, - с печалью, любовно смотрел на дочь, на

ее руких на черные волосы, смугловатый лоб. Когда Ганна подала ему штаны,

он почувствовал, как некстати набегают на глаза слезы, едва сдержался.

- Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..

Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев

Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела

простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..

- Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у

печи.

- Знаю сама, что пора! - Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на

полати, приказала Ганне садиться на лавку.

Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:

одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что

надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое

ведь событие!..

Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже

притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!

Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...

Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил

ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке

забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в

кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные,

пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно,

сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул

его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна

уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с

зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.

Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто

невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно

выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром,

глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка,

чувствуя, что душу сдавила великая тоска.

Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше,

почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел

эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость,

так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то

мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь

бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...

Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько

раз вбегали в хату девушки, объявляли:

"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом

оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала.

Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и

грызла печаль.

Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его

душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова,

кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо

прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..

Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только

уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным

всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки.

Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.

Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом