Под бурями судьбы жестокой...

Барыня, никогда прежде не замечавшая Петра, теперь глядела на него с любопытством.

И вдруг Петр поймал себя на мысли, что эти встречи с барами его волнуют не тем, о чем говорили многие слуги: «Не знаешь, куда глядеть, как руки держать». Нет, он держался так, как надо. Он умел держаться в присутствии бар. Но он, как это ни странно, чувствовал всем существом своим, что они сидят, а он стоит перед ними, как виновный в чем-то. Он чувствовал в их присутствии особенно остро всю непонятную несправедливость своей судьбы. Он никогда никому не говорил об этом. Товарищи и родные засмеяли бы его, ответили одной фразой: «Мы все родились крепостными, крепостными и умрем». И в этом для них ничего не было ни удивительного, ни позорного. Так шло из поколения в поколение.

— Ну, Петр, а ты все врачуешь? Говорят, деду Со-фрону бородавки свел?

— Да, свел, ваше сиятельство,— ответил Петр.

— Бородавки сводишь! Вывихи вправляешь! Что же еще ты умеешь делать? — спросила графиня.

Что еще? Он мог бы перечислить немало. Мог бы рассказать, как заговором излечивает грыжи, останавливает кровотечение, как запаром трав снимает боли печени, как уговором, взглядом и массажем унимает сердечные боли. Как приказывает человеку смириться перед злосчастной судьбой. И пожалуй, этой силе приказа отдает предпочтение во всем врачевании.

Но ему не хотелось говорить об этом. Пошлют учиться? Вряд ли! Знал Петр: не прямой хозяин его Григорий Александрович Строганов. По какой-то непонятной прихоти Софьи Владимировны Строгановой попал Петр в услужение к Григорию Александровичу. Да и история с рисунком, похищенным у доктора Голицыных, могла бы тогда открыться.

— Ничего не умею больше,— убежденно сказал Петр, к общему разочарованию хозяев.— А бородавки у нас в Ильинском почти все умеют сводить.

— Ну, а «Пиковую даму» прочел? — спросила Юлия Павловна.

— Прочел.

— Не подумай, что в самом деле там написано про княгиню Голицыну,—усмехнулась она.— Пушкин все выдумал. В книжках всегда вымысел. Читать-то интересно было?

— Интересно! — горячо отозвался Петр.— Хорошо описано все. Словно в этой жизни побывал. Всему веришь.

— Действительно, всему веришь,— как-то многозначительно сказал граф жене.

Знал бы Петр, что в этот же вечер в гостиной той, о которой думал он все время с болью и страхом, которую мысленно называл ангелом, речь шла о нем.

Семья Пушкиных 12 сентября вернулась с дачи, а в октябре поселилась в новой квартире, на МойкеНаталья Николаевна и Юлия Павловна сидели вдвоем в небольшой гостиной Пушкиных.

— Он, Натали, прочел «Пиковую даму» и отозвался весьма одобрительно,— по-французски говорила Юлия

Павловна, перемежая речь свою гортанным смехом.— Сказал, что интересно, хорошо все описано и всему веришь.

Но Наталья Николаевна не смеялась. Она сказала серьезно:

— Александру, наверное, будут приятны слова читателя из народа.

Она помолчала и, вспомнив случай в парке, представила молодого парня, быстрые, уверенные движения его рук, вправляющих вывих, его волевое лицо.

— У него хорошее лицо. Красивое. Смышленое. Что-то выделяет его из слуг. Не пойму что. И держится он как-то не так, как они...

Но Юлия Павловна уже болтала о том, что в моду все больше входит прическа «греческий узел» и что, по ее мнению, он очень к лицу и ей, и Натали, и Александрине. А вот Катрин решительно не идет. У нее не тот овал лица. Ей по-прежнему придется носить букли.

А за окном воцарилась осень. Стекла окон блестели от чуть приметного дождя. К углу рамы ветер припечатал крохотный оранжевый листок клена.

«Как это Александр любит осень? — думала Наталья Николаевна.— Сколько же в ней дополнительной тоски...»

Петр очень любил выезды из Петербурга. Вот и теперь по сердцу пришлось ему задание выехать в Полотняный завод Гончаровых.

В день отъезда он совершенно неожиданно для себя получил распоряжение заехать на городскую квартиру Пушкиных, где ему должны были вручить письмо для Дмитрия Николаевича Гончарова.

По завещанию прадеда, Гончарова Афанасия Абрамовича, завод, бумажная фабрика и все поместья Гончаровых были превращены в майорат, то есть неделимое имение, передаваемое из поколения в поколение старшему в роде. Таким вначале был внук Афанасия Абрамовича, Афанасий Николаевич, женатый на Надежде Платоновне Мусиной-Пушкиной. У них был единственный сын Николай, получивший по тем временам блестящее образование. В Петербурге Николай Афанасьевич встретил красавицу фрейлину Наталью Ивановну Загряжскую и женился на ней. Позднее Николай Афанасьевич — отец трех девиц, Екатерины, Александры и Натальи, и трех сыновей, Дмитрия, Ивана и Сергея,— стал старшим в роде, но ненадолго. Вскоре он заболел тяжелым психическим расстройством. Его жена Наталья Ивановна навсегда переселилась в свое поместье Ярополец. А Николай Афанасьевич, снедаемый недугом, медленно угасал в Москве, на руках старого слуги, в большом старом доме, холодном и сыром. А вокруг погибал такой же старый, заброшенный, некогда прекрасный сад. Усадьба Гончаровых когда-то занимала целый квартал между Большой и Малой Никитскими улицами и Скарятинским переулком.

Вскоре старшим в роде стал Дмитрий Николаевич Гончаров. Он выплачивал наследственные деньги сестрам на содержание. Александре и Екатерине ежегодно по 4500 рублей, а Наталье Николаевне— 1100—1500 рублей. Приданого, выходя замуж за Пушкина, Наталья Николаевна не получила. Ей его только пообещали, но так и не дали.

Наталья Николаевна часто обращалась к Дмитрию Николаевичу с просьбами о деньгах, лошадях, прислуге, о бумаге для мужа. Вот и теперь она писала брату, передавая просьбу мужа прислать для него бумаги, за которую заплатить пока он не мог.

Привезти бумагу было поручено Петру.

Петр остановил свою повозку на Мойке. В этот осенний день весь Петербург был серым. Серая Мойка рябью била в серый гранит. Лица прохожих были серыми, раздраженными, и на душе у Петра лежала глубокая осень.

Он направился во двор, чтобы отыскать черный ход, и остановился, пораженный. Прямо к нему шла Наталья Николаевна. В черной шляпке, в черных перчатках, в просторной накидке. И, несмотря на темные одежды, Петр явственно различил вокруг нее светлое сияние. Оно, это сияние, отделяло ее от всех окружавших предметов. Так, обязательно так он и нарисует ее. Петр заметил уже давно, что предметы от фона всегда отделяются каким-то другим, более светлым тоном.

Наталья Николаевна шла и улыбалась. Она узнала Петра.

Он остановился, чувствуя, что задыхается и бледнеет. Почему-то при встрече с н е й сердце его не радовалось, а сжималось болью. Может быть, потому, что он понималвсю невозможность, нелепость своего чувства, даже в какой-то мере преступность его. А может быть, потому, что, привыкнув проникать в чужие души, облегчая страдания словом и взглядом, он научился улавливать душевное неравновесие человека. А Наталья Николаевна вызывала в нем, помимо всего, жалость, жалость щемящую.

— Петруша,— сказала она своим спокойным приглушенным голосом,— ты едешь в Полотняный завод ? Тебе говорил Григорий Александрович, что следует привезти для Александра Сергеевича бумагу?

— Да, говорил.

Не в силах глядеть в неспокойные золотисто-карие загадочные глаза, смотрящие куда-то в сторону, видеть так близко около себя продолговатый овал прекрасного лица с ослепительным нежным румянцем, тон которого может дать только природа, а не покупные румяна, не в силах видеть трагический излом левой брови, как бы говорящий о каких-то больших грядущих бедах, Петр опустил глаза.

В ту пору известная всему высшему свету Долли Фикельмон, внучка Кутузова и жена австрийского посланника графа Шарля-Луи Фикельмона, приятельница Пушкина, имела прозвище «Сивиллы Флорентийской», предсказательницы будущего. Если бы прадед мой в то время прочел записи из ее дневника, он поразился бы сходству мыслей ученой графини Долли Фикельмон и его, дворового человека Строгановых, в тех восприятиях, которые вызывала Наталья Николаевна.