Под бурями судьбы жестокой...

Строгановы над своими людьми, как другие лютуют. Особливо Софья Владимировна. Сказывают, ум у нее мужичий. Все знает. Кавалерственная дама,— запинаясь, выговорил дед труднопроизносимое слово,— орден святой Екатерины второй степени имеет.

Да, Петр знал и по документам, и по разговорам в управлении, и по слухам в Ильинском, что Софья Владимировна из всех хозяев Пермского имения была самой заботливой и в какой-то мере справедливой. Это ее слова повторяли служащие управления: «Больше всего заботиться о благосостоянии вверенных вам крепостных людей, затем уж о доходах с имения». Это она организовала в Петербурге школу горнозаводских и лесных наук для своих и чужих крепостных людей, установила правила для пенсий служащим, страховой капитал. Учредила третейский суд. Особенно последнее казалось Петру очень важным. В Строгановском неразделенном имении не имел власти один человек. Все решал третейский суд, состоящий из трех членов, одного секретаря, его помощника и четырех писцов. Избирались члены третейского суда всем обществом. На блюде выносили шары, и каждый должен был положить шар или за избираемого, или против. Если суд не мог вынести решения, за помощью обращались к графине Софье Строгановой...

Нет, не лютовали Строгановы. Но за людей крепостных не считали. Если кто и вышел в люди, получил «вольную», как Волегов, или заграничное образование, как Теплоухов, так хозяевам в том выгода большая потом была. Волегов пожизненно вел строгановское поместье. Теплоухов — большой ученый — занимался строгановским лесным хозяйством.

— Нет веры у меня, чтобы Пушкин вожатку свою за подружку почитал,— покачал головой Софрон,— нет веры! Да и стихи небось не об ей писал.

Петр пожал плечами:

— Всякие бары бывают.

Дед Софрон остановил прохожего и спросил, где живет доктор, к которому ехали они с поручением от графа. Тот махнул рукой в переулок.

В переулке тянулись невысокие заборы, а над ними поднимались единственные почерневшие от времени, снега и дождей ворота. Тут и остановили коня.

Во дворе стоял двухэтажный деревянный дом. Внизу над большим окном и дверью, закрытой на замок, висела вывеска: «Аптека».

— Ступай, Петруха,— сказал Софрон, указывая на узкую лестницу, ведущую наверх.— А я табачком побалуюсь!

Петр вошел во двор. Лестница привела его к двери на небольшой площадке с окном.

Петр потянул железку с рукояткой. Задребезжал звонок. Дверь сейчас же открыла молоденькая горничная в белом передничке и наколке.

— Письмо доктору от графа Строганова,— сказал Петр, показывая конверт.— Просили передать в руки.

— Заходи, что ли,— не очень приветливо сказала девушка и, подняв руку над плечом Петра, закрыла дверь на крючок.— Обожди тут,— сказала она и исчезла в двери.

Со света Петр долго ничего не различал в темном коридоре, потом заметил два стула с изогнутыми спинками, между ними — круглый столик, накрытый скатертью из плетеных кружев. На столе стояла статуэтка, изображавшая трех вроде бы танцующих обнаженных женщин. Но Петра уже трудно было чем-то удивить. Наверное, он отнесся бы как к обычной барской причуде, если бы эти три грации были живыми.

В открывшуюся дверь выглянула седая голова докто'ра, прищуренными ярко-синими глазами он посмотрел на Петра.

— Ты от графа Григория Александровича? Зайди.

Петр вошел в небольшой кабинет. Подал доктору пакет.

Тот вскрыл его, долго читал письмо, бурча что-то под нос, потом начал рыться в ящиках письменного стола, искал что-то в шкафу, переставляя какие-то склянки, бутылки, пакеты. Что-то он не мог найти, на кого-то сердился.

— Подожди,— сказал он.— Присядь вот тут.— Он указал на белый табурет около двери.— Я сейчас.

Петр остался один. Он оглядел кабинет. Шкаф. Стол. Кресло у стола. Два белых табурета и узкая лежанка, покрытая сероватой льняной накидкой.

«Не богато живет доктор,— подумал Петр.— У нашего, в Ильинском, в доме побогаче». А все же этот доктор — барин. Но не все бары, как Строгановы и Голицын, миллионами ворочают. Да вот, к примеру, сестры Гончаровы. Не раз Петр слышал, как Григорий Александрович Строганов в разговоре поминал, что все время племянницы его письма старшему брату, Дмитрию, в Полотняный завод строчат — денег просят. И замужняя Наталья Николаевна тоже просит, вроде с приданым ее обидели.

Петр задумался. А доктора все не было. В доме, в коридоре стояла тишина. Петр приподнялся на табурете, чтобы взглянуть на стол доктора, и увидел открытую книгу. Увидел и замер. На столе лежало то, о чем он мечтал уже несколько лет. Это был рисунок человека, со всеми его внутренними органами, венами, мышцами, нервными сплетениями.

Сжимая в руках картуз, Петр на цыпочках подошел к столу и жадными глазами уставился на рисунок.

Вот сердце, почки, легкие... Человек спереди и со спины.

«Бог мой! Мне бы эти изображения хотя бы на два дня, чтобы перерисовать. Как бы я знал, где что у человека находится! А то ведь вслепую, вслепую... Может, попросить у доктора, побожиться, что пришлю назад, как только перерисую? Да нет, не даст!»

И вдруг дерзкая, страшная мысль мелькнула в голове Петра, мелькнула и подчинила всего его себе: он понял, что больше никогда в жизни не подвернется такой случай. Надо рисковать.

Петр шагнул к столу, дрожащими руками осторожно вырвал страничку с рисунком, сунул под рубаху, за пояс, перевернул страницу в книге, чтобы сразу не заметно было; и только сел на табурет, как вошел доктор со свертком в руках.

Он подал сверток вскочившему Петру, не замечая его трясущихся рук. Сел за стол, захлопнул открытую книгу, отодвинул ее на край стола и долго писал ответное письмо графу.

А Петр в это время стоял, обливаясь потом, молил бога, чтобы время шло быстрее.

Доктор наконец дописал, запечатал письмо, подал Петру и, провожая его взглядом, сказал:

— Ну, с богом, кланяйся его сиятельству господину Строганову. Лекарства не потеряй.

Большие Вяземы значительно отличались от Захарова. Это была усадьба с барским домом, правда, не оченьроскошным, зато с просторным, тенистым, ухоженным парком, с прудом и чистенькими домиками дворовых. Что было внутри этих домов, неизвестно. Но внешний лоск, видно, был главным для управляющего имением.

Не успели проехать и нескольких минут по улице села, как где-то сбоку послышались шум, звуки голосов и из-за угла вывернуло несколько экипажей. В первом сидела старуха с трясущейся головой и белыми буклями.

— Княгиня Голицына,— успел шепнуть Софрон, поспешно подгоняя коня к забору, соскакивая и стаскивая картуз с головы. Петр и сам догадался. Он тоже слез с телеги и снял картуз. И в то время как дед Софрон старательно прятал глаза в землю, чтобы не встретиться взглядом с «оборотнем», Петр, напротив, с живым любопытством разглядывал княгиню, хотя и чувствовал, что сердце его суеверно дрогнуло.

Вот она проехала перед ними, сгорбленная, усатая, сморщенная, когда-то всемогущая фрейлина. Опять вспомнилось, как в детстве ильинские ребятишки любили в ночи пугать княгиней друг друга, рассказывали про три карты, на которые нажила она огромное состояние.

Знал Петр, что Пушкин, которого так и не удалось ему увидать ни на его петербургской квартире, ни на даче, написал про княгиню Голицыну книгу и назвал ее «Пиковой дамой». Вот бы достать эту книгу! Почитать бы!

Экипажи пересекли улицу и переулком скрылись.

Софрон уселся удобно на облучке и молча стал раскуривать самодельную трубку. Только через некоторое время он заметил, что Петр все так же погружен в свои думы и не собирается садиться. Софрон ворчливо сказал:

— О чем ты? Очумел? Аль княгиня сглазила?

Петр махнул рукой и полез на телегу.

Доктор из Захарова, возможно, и не заметил пропавшего анатомического изображения человека. Он знал свое дело слишком хорошо для того, чтобы изо дня в день обращаться к рисунку. А может быть, он заметил исчезновение страницы после ухода Петра, но мог ли он заподозрить крепостного парня? Зачем тому анатомия? Не все ли равно ему, где сердце, где почки, где печень? Не строение человеческих органов надлежало ему в жизни изучать, а выполнять приказы и прихоти графов Строгановых — всю жизнь, пока есть сила, пока, как говорится, ноги носят.