Под бурями судьбы жестокой...

Не знаю, как кому, но мне эти письма рисуют человека., о котором Пушкин так тонко сказал: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица».

Красивую душу ее разглядел и мой прадед. Наверное, о Наталье Николаевне он знал много больше, чем записал в дневнике. Было у него основание говорить о ее красивой душе не просто по ее прекрасному лицу. В дневнике нет записей о дуэли, смерти Пушкина. Но он не мог не знать всего, что касалось тогда той, которую он боготворил. Ведь Юлия Павловна Строганова присутствовала при смерти поэта.

Известное письмо от 1 января 1837 года, написанное Пушкиным барону Геккерену, тот показал графу Григорию Александровичу Строганову. А граф в свете считался особым знатоком в вопросах чести. Строганов счел, что оскорбление, которое Пушкин нанес Геккерену этим пись1 ом, может быть смыто только кровью. И Дантес вызвал Пушкина на дуэль.

Так граф Григорий Александрович Строганов оказался причастным к этой трагедии. Естественно, что в эти дни в доме Строгановых было тревожно. Не потому ли Петр неоднократно обращался к графине Софье Владимировне с просьбой вернуть его в Ильинское, на прежнюю должность в управление и послать в услужение к кому угодно, что не желал находиться при ненавистном ему барине?

10 января 1837 года была свадьба Дантеса с Екатериной Гончаровой. Венчание совершалось дважды, поскольку жених и невеста были разного вероисповедания. В римско-католической церкви св. Екатерины и в православном Исаакиевском соборе.

День выдался по-петербургски мрачным. Падал снег вперемешку с дождем. Изредка появлялось солнце, непривычно слепило глаза и снова закрывалось темными тучами. Иногда с надрывным воем поднимался ветер, метался по улицам и затихал.

Через три дня в доме Григория Строганова состоялся обед в честь свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса.

Петр обычно занимался письменными делами и разъездами. Но в этот день на него надели ливрею, и велено было ему прислуживать гостям. Петр, наверное, сказался бы больным или в самом деле совершил над телом своим какое-нибудь насилие, но его удерживало одно: он мечтал увидеть е е. Правда, в людской уверенно говорили о том, что Пушкины и родные Екатерины Николаевны на обеде не будут. Но Петр знал, что в Исаакиевском соборе на свадьбе присутствовали Наталья Николаевна, Александра Николаевна, Дмитрий Николаевич и Иван Николаевич. Матушка невесты, Наталья Ивановна, не приехала. Пушкина тоже не было. Была еще тетушка — Екатерина Ивановна Загряжская.

И Петр надел на себя ливрею с чувством, которое, верно, испытал тот, кому доводилось облачаться в арестантский халат.

Петр стоял у хрустальных канделябров роскошного строгановского вестибюля, когда с хоров грянула музыка и в широко открытых дверях появились молодые. С них торопливо сняли верхние одежды. Двери долго не закрывались, впуская прибывших гостей.

Петр жадно оглядывал каждого.

Ее не было. Не приехала мать невесты. Не было братьев. Из родственников невесты присутствовали только усталая и сосредоточенная не по-праздничному Александра Николаевна и пытавшаяся быть приветливой и веселой, с нервным ярким румянцем, разнаряженная тетушка Загряжская.

Петр понял, что все толки прислуги о неблагополучии в семье Пушкиных имели какое-то основание. Но где была правда, где вымысел, он не знал. Только чувствовал, что странная была свадьба.

Петр смотрел на невесту в белом богатом платье со шлейфом, похудевшую, с лихорадочно-взволнованными и счастливыми глазами на бледном лице. Она была очень хороша.

Я читаю записку Е. И. Загряжской к Жуковскому:

Слава богу, кажется, все кончено. Жених и почтенной его Батюшка были у меня с предложением. К большому щастию за четверть часа перед ними приехал из Москвы старшой Гончаров и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду.

Что означала эта фраза: «все концы в воду»,— остается загадкою и по сей день.

Петр, конечно, ничего не знал о записке тетушки Загряжской. Он рассматривал жениха, которого видел впервые. Красив был и жених: утонченное лицо, изящно загнутые усы, густые волосы, разнятые на косой пробор. Как и невеста, он был бледный и взволнованный, только в отличие от нее счастье не оживляло его угасших глаз. Он, как и Екатерина Николаевна, нервно оглядывал гостей вокруг себя, словно оба кого-то искали, растерянными улыбками отвечая на поздравления и поцелуи.

Слава богу, Петру не поручили носить подносы с кушаньями и винами. Он не умел этого делать. Ему было велено находиться в вестибюле и коридорах. Но через открытые двери он видел часть зала, белую скатерть стола, слышал непонятные, на французском языке, речи барона Геккерена, Григория Строганова и еще чьи-то. И русское «горько».

Петру казалось, что смех, выкрики, звон бокалов, речи — псе было искусственно. Этот свадебный обед больше походил на поминки.

После свадьбы несколько дней слуги Григория Александровича Строганова рассуждали о происшедших событиях. Кое-кто намеренно находил заделье сбегать на Мойку, в дом Пушкиных, посудачить с охочим на пересуды, всезнающим слугой барышень Гончаровых. И каких только разноречивых версий не приносили оттуда!

Говорили, что замуж пошла Екатерина Николаевна, спасая семью Пушкиных, потому что Пушкин вызвал Дантеса на дуэль, и, конечно, не ему соревноваться в стрельбе с военным человеком.

Дуэль не состоялась в связи со свадьбой.

Говорили, что Дантес волочился за Екатериной Николаевной для отвода глаз, прикрывая этим ухаживанием свою любовь к младшей сестре, и предложение Екатерине Николаевне сделал, чтобы избежать дуэли, которая испортила бы его карьеру и карьеру приемного отца барона Геккерена.

Говорили, что Екатерина Николаевна должна была родить ребенка от Дантеса. И надо было срочно покрывать грех. Чего только не говорили в людских! Даже поминали о приказе царя Дантесу жениться на Екатерине Г ончаровой.

Эти версии высшего света попадали в людские, и до сих пор остаются они версиями. История не вскрыла, что же произошло в семье Пушкиных, с открытой душой принявших к себе сестер Гончаровых. Почему родные Екатерины Николаевны не пожелали присутствовать на свадебном обеде? И только Александра Николаевна да тетушка Загряжская, может быть скрепя сердце, выполнили эту миссию перед светом.

Мой прадед в своих дневниках обходит все эти толки молчанием. Да и что мог он написать — одно из предположений? Фактов у него не было. Они были у Натальи Николаевны, у Дантеса, у Екатерины Николаевны и, может быть, у Пушкина. Но о таких фактах обычно молчат.

1 февраля 1837 года мой прадед писал в своем дневнике:

Если б мог я сейчас находиться подле моего ангела, я уверен, что силою любви своей сумел бы во взгляде передать ей покорность судьбе... Я был около Конюшенной церкви, когда отпевали Пушкина. Сквозь толпу трудно было подойти к нему, да я и не стремился. Живым я его никогда не видел. К е на похоронах не было. И я ушел, поскольку отлучился без спроса. Говорили, что она очень больна. А может быть, какой-то добрый человек посоветовал ей не ходить — не вызывать гнев не понимающей ничего толпы.

Глава шестая

Морозными февральскими вечерами Петр находился в комнате один. Дед Софрон был в поездке, и Петр свободно располагался за маленьким столом. Прикалывал во весь стол склеенный лист бумаги и увеличивал анатомическое изображение человека.

Поздно вечером дверь, закрытую на крючок, кто-то осторожно подергал, и незнакомый женский голос, задыхаясь, сказал в щель:

— Петр Яковлевич, открой-ка!

Петр вскочил. Аккуратно снял со стола бумагу, положил на кровать и прикрыл подушкой.

Одернул рубаху, пятерней пригладил волосы и откинул крючок. В дверях стояла незнакомая пожилая женщина. Голова ее была повязана теплым платком. Глаза красные — видно, что не от мороза, а от слез. Она закрыла за собой дверь, оглядела комнату и, видимо убедившись, что, кроме Петра, в ней никого нет, опустилась на колени и запричитала полушепотом: