Избранные произведения

высших соображений. Это же безумие, глупость! Его

положение, при свете большой правды, которая блеснула в его

уме, конечно, было ниже достоинства человека, сознавшего

себя, пусть оно было даже трагично. Но ведь это все-таки

порыв. Он не мог длиться долго. Пережди он полчаса,

ощущение безнадежности и трагичности своего положения

прошло бы, и он, наверное, не сделал бы этого.

Да и, наверное, так бывает у всех самоубийц. Всегда это

происходит сгоряча, и после неудачного покушения самоубийцы

редко делают попытку второй раз. Они лечатся, становятся

мнительны и надоедливо-заботливы о своем здоровье.

Останкин вдруг вскочил, на секунду остановился, поднеся

дрожащую руку ко рту, потом выскочил из комнаты и почти

бегом побежал по направлению к комнате Раисы Петровны. Он

остановился у ее двери и постучал. Дыхание остановилось, и

только сердце стучало, отдаваясь в висках.

Ему вдруг стало страшно при мысли о том, как он после

того, что было, покажется ей на глаза. И сейчас же показалось

странно, что в нем есть это чувство стыда и страха теперь, когда

он, быть может, умрет через полчаса.

Послышался стук женских каблучков, сначала заглушенный

– по ковру, потом звонкий – по полу у двери. И дверь открылась.

331

На пороге стояла она – такая, какою он любил ее видеть: в

простом уютном домашнем платье, с легким газовым шарфом на

плечах, один конец которого еще опускался, как паутина, когда

она остановилась в дверях после быстрого движения.

Он ожидал всего: ожидал, что она побледнеет и выгонит его

вон или презрительно молча выслушает его и попросит оставить

ее в покое.

Но Раиса Петровна не сделала ни того ни другого. Она,

всмотревшись в лицо Леонида Сергеевича, испуганно

воскликнула:

– Что с вами, милый друг? Что случилось?

У Леонида Сергеевича был момент, когда он хотел кинуться

к ней, сказать, что он отравился, и умолять спасти его. Но вдруг

испугался, что она поднимет шум, все узнают, будет скандал. А

потом у него мелькнула мысль, что порошок старый,

выдохшийся и, может быть, еще не подействует. Это можно

будет сказать, когда он заметит какие-нибудь признаки

отравления.

Поэтому он сказал:

– Мне стало что-то нехорошо... что-то с сердцем, и я... я

хотел на всякий случай вымолить у вас прощение за ту

нелепость, какая произошла, не знаю как...

На ее лице, залившемся румянцем, вдруг появилась мягкая,

грустная, всепрощающая улыбка, и она взяла его руку своей

теплой, вынутой из-под шарфа рукой.

– Я не верю тому, что это тогда сделали вы,– сказала Раиса

Петровна.– Вы этого сделать не могли. Вы переживали что-то

тяжелое, что вошло в вас тогда. То были не вы...

– Да, это был не я. Я только недавно стал тем, чем я должен

был быть.

У него на глазах показались слезы и застелили очки

туманной пеленой, сквозь которую радугой блеснул уютный

свет лампы под мягким абажуром на столе.

Жуткий страх смерти отошел от него. Ослепительная радость

блеснула у него в душе при мысли, что он останется жить,

потому что, наверное, порошок старый и не подействует. Ведь

он знал об этом и как будто все это проделал для того, чтобы у

кого-то вызвать жалость к себе, кому-то показать

значительность своей трагедии.

Как он мог безрассудно поддаться порыву большой правды.

Эта большая правда осветила его жизнь своим светом и дала

332

ему силу порыва на одно мгновение. Теперь этот порыв уже

прошел.

И как он мог бы желать теперь смерти, когда около него – эта

женщина.

Они сели на диван. Останкин безотчетно, чувствуя, что это

можно, прижался лбом к руке Раисы Петровны и спрятал голову

в ее коленях.

Ее рука, теплая и нежная, тихо гладила его затылок,

матерински-ласково шершавя волосы.

– Мне сейчас так хорошо, как никогда не было,– сказал

Леонид Сергеевич, лежа головой на мягких коленях молодой

женщины и глядя широко раскрытыми глазами вверх.– Мое

воображение видит сейчас столько прекрасных и тонких

вещей...

Но вдруг холодный пот выступил у него на лбу. Он

вздрогнул.

У него судорогой свело палец. Он вскочил.

– Что с вами? – спросила тревожно Раиса Петровна.

– Нет, кажется, ничего,– сказал Леонид Сергеевич,

успокоившись. И он принял опять прежнее положение.

– Я рада тому, что увидела в вас сейчас тот образ, который

оставался во мне в нашу первую встречу,– сказала Раиса

Петровна.

– Говорите, говорите,– сказал Леонид Сергеевич,– я так

люблю ваш голос... Ведь ничего не случится? Правда? – сказал

он, с надеждой всматриваясь в глаза Раисы Петровны.

– А что может случиться? – спросила она его в свою очередь.

– Нет, ничего, все хорошо... Я вспомнил голос своей няни,

под который я засыпал в детстве. И ваш голос похож на него...

Что может быть лучше этого голоса? Может быть, потому, что с

ним связано начало, наше вступление в этот мир, когда мы жили

только правдой, когда мы были еще неотделившейся частью

этого мира,– говорил Леонид Сергеевич, лежа с закрытыми

глазами.

Раиса Петровна чуть наклонилась взад и вперед, точно

тихонько укачивала его, как будто ей хотелось, чтобы он уснул

на ее коленях. Леонид Сергеевич продолжал говорить, потом

вдруг глаза его открылись и с усилием смотрели в потолок, в

них мелькнул какой-то страх, как будто он на секунду сознал,

что ему нужно вскочить и что-то сделать. Но через минуту

отяжелевшие веки опять закрылись.

333

Голос прекратился. Раиса Петровна с минуту подождала,

потом осторожно спустила ногу с дивана, положила его голову

на подушку и несколько времени смотрела на него, как смотрит

мать на уснувшего ребенка.

Леонид Сергеевич уснул.

Она опять села на диван, тихонько гладила его руку и лицо,

ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, так как он был

еще теплый.

334

Тринадцать брёвен

Мужики деревни Свиной Рог имели луга за рекой и всю

жизнь мучились во время покоса: все сено приходилось

перевозить на двух-трех лодках. И для поездки в город

приходилось делать крюк в три версты на мост в соседней

деревне.

Прошел слух, что совет идет навстречу: дает материалов и

даже денег на постройку.

Мужики не поверили. Но факт подтвердился.

– Не все их ругать, а приходится и похвалить,– говорили

мужики.

– Как же не похвалить, чудак человек: ведь если бы, скажем,

это большой проезд был, для всей округи, ну тогда государство

должно уж позаботиться. А то для одной деревни и то,

пожалуйте, мост готов. Вроде подарка. А то ведь измучились.

– Измучаешься, кажное лето по охапке из-за реки сено

таскать. Больше его рассоришь, чем перевезешь.

– Нет, ведь это что: мало того, что бесплатно лесу отпустили,

а еще плотников оплатить хотят.

– Какие ж плотники, мы сами же и делать будем.

– Вот та-то и штука-то. Выходит, что и мост получим,– с

неба свалился,– и еще подработаем на нем.

В ближайшее воскресенье возили доски из леса всей

деревней. Вышло как раз поровну: каждому пришлось съездить

по одному разу.

Остались незахваченными только тринадцать бревен для

свай.

В понедельник сразу же приступили к работе. Одни тесали

на берегу бревна, другие строгали доски, чтобы уж мост был,

как игрушечка.

– Любо смотреть,– говорил кто-нибудь, проходя мимо.

– Как начальство хорошее, так и работать любо,– отвечали

мужики.

– В начальстве все дело.

– А как же. Спокон веку на лодках сено таскали, никто не

заботился. А теперь поглядели, видят, что мужичкам неспособно