Валдаевы

Лошадь остановилась у ворот Нужаевых. Палага схватила узел со своим добром и, не сказав спасибо, бросилась со всех ног домой, а уж там вынула из мужниного сапога подаренную Павлом бутылку и — к Алякиным.

Захар жил посреди Старого села, в порядке, что на солнечной стороне. Когда-то дом его был обит тесом, но обивка сгнила, пришлось ее снять, и теперь в глаза бросалась передняя стена, красная, как лицо хозяина. Двор вымощен досками. На одной из половиц рыжеет место, откуда, видно, недавно убрали лошадиный помет; над пятном плясал столб мошек.

Хозяин был дома. Его жена, Марька, собирала со стола чашки-ложки — осторожно, чтобы не гремели: на конике лежал Захар. Прилег отдохнуть, но едва услышал, что вошла и поздоровалась Палага, встал, потянулся, зевнул, перекрестил рот, поправил белые волосы, подстриженные под горшок.

Палага поставила на стол бутылку и села на переднюю скамью.

— Пришла к вам в ноги поклониться.

— Говорили уж об этом давеча, — сказала Марька. — Иди, Захар, взвесь ей.

— Сперва выпьем. — Хозяин сел к столу.

Марька вынесла из-за переборки моченых яблок. Хозяин хлопнул ладонью по дну бутылки. Пробка, вылетев, попала в черную кошку, которая дремала на койке, та испугалась, прыгнула на печку. Захар налил полную чашку водки и поставил перед Палагой.

— Я, дядя Захар, вкус вина не знаю и бог пусть не велит…

— Если до дна не выпьешь, с места не тронусь и сам не глотну ни капли.

Палага выпила вино и перевернула чашку вверх дном.

— Ну, закусывай теперь, — сказала хозяйка, раскалывая гостье печеное яйцо.

Якшамкина с голоду уплетала, не зная стыда. Захар даже для уважения не выпил и жене не поднес. И Палага подумала: дело хозяйское…

Пошли в амбар. Впереди Захар, за ним неверной походкой — Палага. Навстречу им вдоль тропинки, идущей по огороду, за черной курицей бежал красный петух. Не догнал. Прыгнул на частокол, захлопал крыльями и запел.

Замок на двери амбара был винтовой, и Захар долго открывал его, о чем-то думая и шевеля губами.

— На, Захар Андроныч, мешок, я верю тебе, не обманешь, только взвесь уж, пожалуйста, три пуда.

— Может, мало? Сколько донести можешь?

— Да пудов восемь, — протягивая мешок, призналась Палага; и Захар подумал, что такую силой никогда никому не взять, разве что лаской.

— Заходи и ты со мной. Поможешь малость.

Палага шагнула в амбар. Много запахов защекотало ноздри: мучной, ржаной, полбяной, ячменный, просяной, гречишный, а сильнее всех — мышиный.

Захар сначала подпер дверь амбара, потом обнял Палагу. Но та молча расцепила его руки и отшвырнула мужика к стене. Пустая маленка опрокинулась ему на голову. Палага выскочила из амбара.

— Ты, эрзява [25], гордячка и недотрога…

— А ты, эрзянин [26], зазнаешься слишком. Таких, как я, за людей не считаешь, а на самом деле ты — слизняк, а не мужик. Уж если хочешь знать, я уступила бы, но только силе и, знамо, красоте, а не тебе, плюгавенькому. Мешок мой отдай. Он меченый…

— С голоду подохнешь.

— Не помру. Назло тебе, как черемуховый клещ к жизни пристану. — Палага отвернулась и пошла с пустым мешком под мышкой. Свернула в проулок между Шитовыми и Рогановыми. И дала волю слезам. Шагала, ничего не видя, спотыкалась на неровной толоке, вытоптанной коровьими копытами. Выйдя на дорогу, что шла вдоль леска, услышала за спиной шаги. Ее догнал Павел Валдаев.

— Что расплакалась, Паланя?

И она, часто всхлипывая, рассказала о своей обиде. Помянула и про полуштоф водки, — выходит, зазря его подарил Павел, не в ту глотку вино пошло.

— Вытри глаза вот этой бумаженцией. — Павел протянул ей четвертную бумажку. Палага глазам своим не поверила. Не решалась брать. — Держи! — настаивал Павел. — Дарю ее тебе.

— Такие деньги?

— У меня они покуда зря лежат…

Приятный бас Павла словно спеленал усталое сердце, и глядя на этого рыжего, рослого молодца, она мысленно поставила рядом с ним Алякина и улыбнулась — уж слишком жалким выглядел Захар рядом с этим крепким белокурым мужиком, который когда-то был первым другом ее мужа, и вдруг подумала, что уж коль затевать сердечные дела, то только вот с таким…

— И так я многим задолжала.

— Сколько?

— Семьдесят рублей. — Но тут же спохватилась: — Ну, а когда долг вернуть?

— Слезы лить перестанешь — и мы с тобой в расчете.

— Бабьи слезы дешевы.

— Чьи для кого, — смущенно сказал Павел. С юных лет лежало у него сердце к Палаге, но открыться ей он никогда не смел. И, может, поэтому не мог привыкнуть к своей жене Насте — другая в душе была. Неужто Палага не замечает? Замечает, конечно, но вида не подает… И поспешил заговорить о другом: сказал, что вчера вечером вернулся домой Гурьян.

— Неужто? Где он?

— Может, к вечеру к тебе заглянет.

Было свежее утро. В одно из окон, словно балуясь, из палисада заглядывала зеленая березовая ветка, точно манила наружу, и Палага вышла на задворки.

Думы о Павле Валдаеве приятно волновали бабье сердце, и не могла она уйти от них ни днем, ни ночью. И чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, она старалась думать о муже. Хороший он, Аристарх. Не о себе всегда думал — за общее дело стоял. Потому и попал в острог. Не быть верной такому — перед людьми грех… Вернется он. Ведь и Гурьяна долго не было, а глядь, — вернулся!

Гурьян зашел к ней вчера вечером и долго расспрашивал о житье-бытье, об аловских новостях. Он уже знал, что многие его товарищи, сбежавшие когда-то вместе с ним от карателей, давно вернулись домой: и Павел Валдаев, и Агей Вирясов, и Афоня Нельгин, и Родион Штагаев, и Аверьян Мазурин, и Федот Вардаев. Спросил, куда подевался Василий Лембаев.

И Палага сказала, что Василий вовсе никуда не отлучался — перевоз держал. Гордей Чувырин лесничил. Елена Павловна Горина — она уже не Горина, а Таланова, по мужу, — вышла за учителя, которого прислали года два тому. Аника Северьянович тоже на месте — детишек учит.

Гурьян порадовался: не распался кружок, который он сколотил когда-то. Иногда, оказывается, Аника Северьянович собирает прежних единомышленников — читают разные книжки, говорят о наболевшем. Редко, но собираются. И кружок зовется кружком самообразования.

— Надо бы почаще видеться, — заметил Гурьян. — Дом у тебя большой. Можно тут собираться… Жди скоро гостей. Или, может быть, откажешь?

Палага смутилась. А Гурьян протянул ей красненькую и сказал, что опасного ничего не будет, — просто соберутся, поговорят о том, о сем, почитают что-нибудь дозволенное, пусть будет чай и водочка с закуской человек на пятнадцать; а красненькая — на расходы… Хозяйка спрятала десятку в сундук и сказала, что она не против, — знала, среди гостей обязательно будет и Павел Валдаев…

…Легкий утренний ветерок приятно дует в лицо. Палага снова поймала себя на том, что думает о Павле. Дошла до своего огорода и высыпала на ладонь хорошо созревшую головку мака. Ловко бросила в рот черные семена, оглядела все, что было в огороде, и вернулась ко двору.

На скамейке во дворе сидел только что проснувшийся сын Мишуха, болтал босыми ногами и пел:

— Сынонька, на судной лавке пресные лепешки, еще горячие. Позавтракай. Только сначала умойся, потом помолись, а то ты, как птичка, едва глазенки продрал — сразу петь… А я пойду рожь жать. На Нижнее поле.

— В воскресенье работать грех.

— Бог простит.

Дед Кондрат пришел домой из кузницы, подошел к ведру, висевшему над большой лоханью с ушами, в которые вдевалась палка, чтобы удобнее было выносить эту посудину с помоями во двор. В бадье золотой уткой плавал начищенный до блеска ковш из желтой меди. Хозяин взял его за ручку, словно за шею, набрал из него полный рот воды и тонкой струйкой, как из рукомойника, полил себе на руки.