Валдаевы

Весь день Палага возилась со стиркой. И лишь когда потемнело за окнами, присела отдохнуть.

— Мам, — подошел Мишка, — почитать тебе из «Родного слова» «Как рубашка в поле выросла»?

Палага сказала, что для этого надо зажигать лампу, а керосина совсем мало. Сегодня обещались прийти гости, а им тоже нужен свет.

— Слышь, уже идут, — насторожился Мишка.

— С крыши сосулька упала.

— Не… на двери ручку ищут.

И в самом деле шуршал соломенный мат, которым была обита дверь с наружной стороны.

Вошел мужчина в кожаной шапке-ушанке.

— Здорово живете! При лучинке сидим?

— Сейчас лампу засветим.

Гостю было за сорок. Он назвался Евстигнеем Балтуном, машинистом Пановской мельницы. Палага и прежде слыхала о нем — мужик, говорили, холостой, не пьет и не курит, себе на уме.

— Может, разрешишь, красавица, папироску задымить?

Вот те на! А говорили, будто не курит.

— Кури.

Пришел Платон Нужаев. Поделился новостью: Роман Валдаев женился. В третий раз.

— На ком же? — спросила Палага.

Оказалось, Роман нашел супругу в Урусове. Евникой звать. Корява, правда, но с лица — не воду пить. О сыне его, Борисе, — по-прежнему ни слуху ни духу.

— Бают, хотел Латкаевскую монашку Катерину выкрасть из монастыря. Да не вышло, — сказала Палага. — Врут, поди, что выкрасть хотел…

Ввалился Гурьян — веселый, глаза блестят.

— Еле утек! — выпалил он.

— От кого? — удивилась Палага.

— От женушки. Прилипла как банный лист. А я от нее задворками, задворками… Как заяц петлял. К тебе, слышь, Палага, приревновала.

— Ба! — Палага рассмеялась.

— Да еще как!

— Бабы — они все одним мирром мазаны, — авторитетно заключил машинист Балтун.

Палага провела гостей в горницу и зажгла керосиновую лампу. Появился Аника Северьянович, а за ним — у Палаги сладко зашлось сердце — Павел Валдаев.

Гостей собралось много. Рассаживались в горнице прямо на полу. Читали Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

С крыши с грохотом сползла льдина. Хозяйка даже вздрогнула от испуга, подумала, кто-то с улицы ломится в крылечную дверь. На подворье снова затихло. Было слышно только чтеца.

Вдруг словно гром загрохотал — раз, два, три, четыре, и после каждого раската звонко падали стекла разбитых окон. Разбилось и стекло одной внутренней рамы; в комнату белыми клубами повалил холод. Палага бросилась затыкать отверстие дерюгой.

— Ждала я такого дела.

Аверьян Мазурин вскочил с места и бросился — в рубахе, без шапки — на улицу. Но вскоре вернулся, держа в руке кочергу, и сказал, что догнать не смог, а окна били кочергой — вот она, в снегу перед домом валялась.

— Узнал хоть, кто был?

— Темно. Не разглядел.

— А надо бы поймать.

— Окоченеешь от холода бежать за ним в одной рубашке. Может, кто-нибудь кочергу узнает?

Кочерга пошла по рукам. Дошла до Гурьяна. «Да ведь нашенская!» Но промолчал и отдал Палаге.

— Держи трофей. Насчет окон не беспокойся — вставим.

Гурьян продолжал читать. Однако заметил, что слушают его без прежнего внимания. Всех, видимо, взволновало нежданное нападение на Палагины окна. Ясно, не шутки ради побили стекла. Кто? Зачем?

— Что ж, может, по домам?

Начали расходиться.

У своего крыльца Гурьян обмел валенки старым веником. Деревянным крюком, который лежал в невидном условленном месте, открыл рубчатую дверную задвижку и бесшумно закрыл ее. Неслышно вошел в избу. Света не зажег. Поводя руками по стене, добрался до предпечья, снял и бросил в теплую печь валяные сапоги и в шерстяных чулках на цыпочках направился в горницу. Аксинья лежала в постели. Гурьян потряс жену за плечо.

— Подвинься.

— А-а-а, принесли тебя черти… Где шлялся? У кого был?

— Сама знаешь, у кого ты восемь окон высадила. Хотел обнову тебе к рождеству купить, деньги припас, а теперь на них стекла надо вставлять.

— Так уж и восемь! Всего четыре окна.

— А внутренние стекла?

— Не нужно мне никакой твоей обновы.

Аксинья резко отвернулась к стене.

«Ничем ее не проймешь. — Гурьян вздохнул. — Но ведь не со зла же она… — Оправдывал он жену. — Натерпелась, покуда я в Алове не был. Боится снова одна остаться. Надо бы все толком ей объяснить… Но ведь понимать ничего не хочет!..»

УРАГАН

Пришел день Марьи-зажги-снега. Под деревьями и кустами воронками осел снег; запела, убегая с гор, вода, разбудила русалок и водяных, которые сладко спали всю зиму; и те начали посмеиваться над людьми: то здесь, то там провалится под твоей ногой снег, а то вдруг увязнешь чуть ли не до пояса.

Потом пришел день Родиона-ледолома. Словно золотыми ломами, яркими лучами солнце долбило толстое сине-белое одеяло Суры. И до Алова донесся треск и скрежет.

Порыжели дороги.

Вышла из берегов Сура, полилась во все стороны, зашумела, забурлила, закипела. Поплыли по разливу островки с деревьями и кустами, длинные и короткие, кряжистые и тонкие бревна. На волнах качался тесовый домик, вертелась пустая бочка, кружился перевернутый вверх ногами стол, напоминая вертящиеся воробы.

В Васильев день разогрелись завалинки, мусорные ямы и оттаявшие лужайки. С них, как зеленый дым, поднимался пар.

В тот теплый день вылез из своей берлоги медведь и пошел по Той-гриве, мимо ям с талой водой, среди черных дубов и лип, меж березовой пестроты и светлой зелени осинок, побрел вразвалочку, показывая певчим пташкам свою худобу.

В тот же день вернулись в Алово с Ленских приисков братья Бармаловы, Ермолай и Мирон, Евдоким Валдаев и Ефим Отелин. Ни денег, ни золота не привезли с собой. Зато привезли жуткие вести, которые поплыли от избы к избе…

На одном из собраний кружка самообразования Ефим Отелин поведал притихшим кружковцам, как между речками Олекмой и Витимом, впадающими в Лену, в рабочих золотых приисков в начале апреля стреляла воинская команда — каждый четвертый был ранен или убит. И сам он, Ефим Отелин, видел своими глазами это смертоубийство, — едва жив остался. Вместе с сотнями других рабочих, мужчин и женщин, шел Ефим к прокурору жаловаться на незаконные действа начальства. Дошли до Надеждинска, смотрят, а перед ними цепь солдат с винтовками наизготовку. Грянули залпы. Гвалт, крики. Сколько было загублено невинных душ! А за что, про что? За то, что правду свою искали…

Прошла весна, пролетело лето, отжелтела осень, отседела зима. Но не увяла любовь Павла к Палаге, наоборот, крепла год от году, и Павел понимал, что не будет от нее избавления, а с недавних пор начал замечать на себе долгие и теплые Палагины взоры, от которых кругом шла голова и сладко щемило сердце. Как-то встретив ее, спросил, может, во дворе что-нибудь развалилось, не нужно ли поправить. И Палага, не глядя ему в глаза, прошептала, что дело найдется, и не только во дворе… Пусть приходит завтра, но только перед тем как отпустят детей из школы. И не по селу пусть идет, а через лес…

Показалось Павлу, сердце вот-вот выскочит из груди.

Утром, словно на его счастье, мать и жена Настя попросили, чтобы он притащил в избу из погребицы ткацкий стан. Павел принес и установил станок, бабы начали наматывать основу. Теперь его мужской глаз был в избе лишним, и он сказал, что пойдет поохотиться.

Он почти бегом полетел через Ту-гриву к Якшамкиным, через кустарник, с которого, словно белый цвет, срывался серебристый иней.

— Тень, тень, — усердно тенькала птичка, будто радуясь тому, что день становится длиннее. С ней тут же согласилась черная ворона:

— Ма-а-арт!

Из-под ближнего куста выпрыгнул заяц, перебежал дорогу, по которой топал в охотничьих сапогах Павел. Не доходя до Полевого конца, он остановился и отдышался. Вон знакомая зеленая крыша… Во двор можно попасть через снежный бугор. Перелезть его — и во дворе. Никто не увидит.