Валдаевы

Со стороны села показался верховой. Над головой его, на палке, развевался прикрепленный за два конца красный платок, похожий на язычок огня.

Жнецы, которые были поближе к селу, — кто на лошади, кто пешком, — заторопились домой. За верховым поднимался столб пыли. Доскакав до нужаевского загона, он громко выкрикнул:

— Война! Ермания на нас полезла!

И стрелой полетел по большаку на Рындинку.

— К белой глине бы прилипла вся Германия, — пробормотал Платон. — Нобилизацию третьевось начали, да разве думал кто, что войной пахнет.

— Начальство знало, но до времени молчало.

Колокол долго раздирал сухой, горячий воздух. Кругом в Алове только и было слышно:

— Война!

От избы к избе спешили вестовые:

— Все на сходку к церкви идите! Не возитесь долго! Скорее, скорей!

Проводы на войну были скорыми. Некоторым призывникам даже в бане попариться не удалось: так спешно пришлось уезжать.

Исай Лемдяйкин, уходя на войну, после благословения, вышел из дому и у крыльца сделал размашистый глубокий крест, как будто учился молиться, упал на колени, поклонился до земли и поцеловал ее. Назад не оглянулся до тех пор, пока не вышел за околицу. Читал ли какие-нибудь заклинания, чтобы был ему хороший путь, чтоб домой вернуться живым, или просто шевелил губами, читая молитву, — о том знал лишь он сам.

Фома Нужаев, сидя на пеньке у своего дома, играл на гармони с разукрашенными, как радуга, мехами. Под его музыку пел серый петух, кудахтало шесть кур, в проулке мычал теленок на приколе, лаяла маленькая желтенькая собачонка, да на том берегу речки крякали утки.

Когда подводы с новобранцами доехали до его избы, Фома поднялся, сел на последнюю, свесил ноги с телеги и снова заиграл, припевая:

Матрена Нужаева, вытирая глаза передником, смотрела на своих сыновей — Фому и Семена, — покуда не скрылись из глаз подводы. Подумала, что недаром Фома не женился. Видно, чуял наперед, что будет война.

Петух Нужаевых подрался с петухом Валдаевых.

— Кшу! И вы воюете! — разняла их Матрена.

Кудахтали куры, мычал теленок, заливалась желтенькая собачонка, на речке крякали чьи-то утки. Только гармошки уже не было слышно. Над дорогой стояло зыбкое голубоватое марево, в которое как в воду канула синяя рубашка Фомы.

В Алове каждый день мелькали тесемки от крестов для благословения: синие, алые, зеленые, желтые и красные. Все время, пока жали рожь, возили снопы, дергали коноплю, копали картошку, брили в солдаты, и все мужицкие дела перешли в бабьи руки.

Пока новобранцев обучали в Алатыре, отцы, матери и дети постарше носили им котомки со снедью, а жены почти не приходили: некогда. Ближе к осени таких домов, откуда бы не ушел мужик на войну, почти не осталось. Нужаевы проводили троих: Фому, Виктора и Семена. А у Бармаловых ушло одиннадцать парней.

Новая забота прибавилась бабке Марфе Нужаевой: вытащила свои камешки, называемые «ноготками», и гадает теперь всем подряд, — кто ни попросит, — и всегда-то у нее выходит гадание к добру, к благим вестям, — многим успокоила ноющие непокоем и плохими предчувствиями сердца. А поздно вечером, перед сном, долго и слезно молится, чтобы не карал бог за незлой обман, когда гадает, — жалко людей, утешить хочется.

Много писем начали писать аловцы во все концы и много стали получать отовсюду. И потому почте потребовалась письмоноша. Пошла в письмоноши Калерия Чувырина — она знала всех в селе, и ее знали, к тому же грамотная, хорошо читает чужой почерк… Сначала люди радовались, когда приходила она и приносила письма. Потом, ближе к осени, начали бояться ее прихода. Потому что часто оставляет после себя одни только слезы.

А к ворожее Марфе Нужаевой частенько заглядывают и те, кто получил черную весть.

— Не верь, милая. И в ту войну получила такое же письмо несчастная Ульяна Барякина. А что потом вышло, наверно, слыхала: Елисей домой вернулся.

Как-то Марфа сказала Калерии:

— Зачем разносишь, милая, черные вести?

— Куда же их девать?

— Храни у себя или у нас вон во дворе. Короб у меня есть. В нем давным-давно двойняшки спали. Отдам, пригодится тебе.

— За такое дело в тюрьму посадят.

— Кого? Меня?

— Почему тебя?

— Давно дожидаюсь. Отдохнула бы…

— Письмоноша-то я, тетушка Марфа.

— Много беды носишь. Турнуть бы тебя с этой работы.

— На моей стороне закон.

— На лоб твой выскочил бы он.

— Война: что заставляют, то и делай, — уходя от бабки Марфы, сказала Калерия, торопясь освободить полную сумку.

Весь месяц лил мелкий, как сквозь сито, дождь. На дорогах стояла непролазная грязь. Мишка Якшамкин забежал к своему другу, Антону Нужаеву, чтобы сообщить неслыханную весть: дочка попова, Женя Люстрицкая, та самая, которую девки не любят, потому что одевается она по городскому, — эта самая Женька, за которой Семен ухлестывал, получила намедни от него письмо — даже родным не написал, а ей настрочил! — а в том письме Семен сообщает, что теперь он Георгиевский кавалер, получил серебряный крест за свою храбрость. Кто бы мог подумать!..

Бабка Марфа всплеснула руками и полетела к снохе Матрене, которая жила у Шитовых, сообщить благую весть: жив Семен, и нет парня отныне храбрей его в Алове, сказывают, сама царица ему серебряный крест вручила. Ай да внучек, ай да Семен! И когда шла к Шитовым, думала, что внук ее поповой дочке как раз пара, и если вернется с войны жив-здоровехонек, можно породниться с попом: где этой поповне такого парня сыскать?..

В избе остались Антон, Андрей и Мишка Якшамкин. Только и разговоров было, что о Семеновой награде. Антону было уже семнадцать, и он тоже готовился в армию. Подумал, что и он, может быть, заработает Георгия…

Скрипнула дверь. На пороге появилась длиннолицая девушка — черные кудрявые волосы распущены по плечам, головка маленькая, юбчонка короткая, в правой руке котомка и зонт.

— Здравствуйте! — Голосок у нее был тоненький и приятный.

У Антона, который плел корзину, от удивления выпали прутья из рук. «Нищая? — хорошо одета. Может, ворожить пришла?»

В это время вошла бабка Марфа, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, и поклонилась девушке.

— Чего у порога? Проходи вперед и садись на лавку, — предложила Марфа. — Как звать?

— Веронка, пани… [29]

— Ну, никто тебя не гонит.

— Беженка я.

— Издалека ли?

— Из Галиции. В селе у вас третий день. Хожу, ищу, где бы жить можно. Не примите ли вы меня к себе?

— Сначала разденься, садись с нами обедать, а потом потолкуем. Дождь хоть и идет, но на нас не льет.

Бабка Марфа поставила на стол большую красную плошку со щами. Девушка взяла ложку последней, подождала, пока парни не начали есть, и уж только после всех опустила ложку в плошку со щами. Глотала почти не разжевывая, — видно, была очень голодна. Антон смотрел на нее во все глаза. И ему было приятно, что такая красивая девушка не брезгует есть с ним из одного блюда.

Убрав со стола, Марфа села напротив девушки и сказала:

— Значит, от войны убежала…

— Ох, Иезус Христос, тяжело об этом рассказывать…

Антон переводил.

Кое-что понять было можно. Родом она из большого села. Название ему Билгорай. Жили они, слава богу, не плохо. Война застала врасплох, — не успели собраться как следует, захватили лишь то, что попалось под руку. И пошли в русскую сторону. А беженцев было на дороге — тьма тьмущая!.. Потеряла она в людском водовороте всех своих родных, — наверное, отстала от них. Шла, шла, шла… Потом налетело пять аэропланов. Начали швырять бомбы. Сколько людей поубивало!.. Сколько натерпелась страха!..