На сопках Маньчжурии

— Соболевал нынче? — спросил Аносов.

— Мало-мало.

— Ну, тогда показывай, что есть. — Аносов подмигнул Новаку.

— Соболя нет, никакой мех нет, — сказал Седанка, вынимая из печи пампушки.

— Как нет, что́ ты, друг! — недоверчиво воскликнул Аносов. — Су Путину, что ли, продал?

У Седанки действительно не было ничего.

Десять лет назад он пришел сюда, на эту небольшую речку, впадающую в Амурский залив. На родине ему грозила смертельная опасность: он потребовал справедливости у сильного человека! В неравной борьбе Ван Дун лишился имущества и должен был потерять жизнь, но бежал в уссурийскую тайгу.

Десять лет Ван жил спокойно, летом возделывал около фанзы небольшое поле, осенью, до снегов, соболевал. Край отошел к России, и маньчжуры — сборщики податей — не появлялись в китайских зверовых фанзах, в нанайских и удэйских стойбищах. Однако в этом году сборщик появился снова, сам маньчжурский начальник Аджентай!

Ван даже глазам не поверил, увидев Аджентая, расстегивавшего меховую шубу, чтобы показать свою куртку военного начальника. Солдаты рассыпались по двору.

— Что ты смотришь на нас так неприветливо? — усмехнулся Аджентай. — Радоваться должен: свои пришли!

— Случились какие-нибудь важные изменения? — осторожно спросил Ван.

— Случились, случились! Давай пушнину.

Солдаты обыскали фанзу и положили перед начальником все, что нашли.

Потом варили Ванову чумизу, ели его редьку, капусту и копченую кабанину. За день они съели почти все запасы, заготовленные охотником на зиму.

Утром Аджентай уехал.

Сейчас у Вана русские. Сидят Новак, Еремейка и с ними незнакомый высокий, чернобородый человек.

— Кушай чай, кушай пампушка.

— Пампушки я люблю, — сказал Аносов, — как просфора, честное слово, крута и не посолена.

— С соленым маслом ее, — посоветовал Новак.

— Что же мне делать с тобой, — сказал Аносов, — я тебе товары привез… Больно хороша материя, у тебя же все штаны прохудились.

Он вынул из мешка штуку синей материи, развернул.

Это была гнилая реденькая даба, которая сейчас же поползла под пальцами Леонтия.

— Хороша, хороша, лучшей не найдешь, не сомневайся, Леонтий. Пяточек соболей я тебе, Седанка, припишу за четыре аршина. Берешь?

Седанка взял.

— Только уж смотри, по божескому закону, — никому ни волосинки! В землю зарой, а мне!

Напившись чаю, Аносов и Новак растянулись на нарах и заснули. Леонтий и Седанка вышли во двор. Здесь не было ветра, светило солнце, и, как всегда на юге Уссурийского края, солнце в укрытом от ветра месте растопило снег, земля была черна и мягка. Январь месяц, а будто конец марта!

Из слов Седанки Корж понял, почему тот покинул родину.

Рассказывал Седанка неторопливо, с достоинством, не улыбаясь, и Леонтий почувствовал к нему симпатию.

— Моя не могу машинка! Шибко плохо. Так живи не могу. Лучше кантами! — он выразительно провел ребром ладони по шее.

Солнце поднялось высоко. Скажи ты пожалуйста, январское солнце, а как высоко! Леонтию было приятно, что январское солнце здесь высокое и теплое. Потом разговаривали о тайге, об охоте. Седанка показал свое старенькое, плохонькое ружье.

— Хорошо стреляет, говоришь? Да, если привыкнешь, можно и из топора стрелять.

В город раздольнинцы приехали утром. Залив широко раскрывался у города, охватывая остров Козакевича и соседние с ним острова Римского-Корсакова и Желтухина.

Территорию порта, усыпанную стружками и щебнем, окружал забор. Из обширных сараев неслись стук и лязг.

Начальник мастерских, офицер с мягким, мятым лицом и короткими усиками, разговаривал с капитаном Босгольмом, приземистым белобрысым человеком в нерпичьей куртке и такой же шапке.

— Ваше благородие!

Леонтий просил продать ему немного железа.

— А для чего оно тебе, друг любезный?

— Ружье буду варить.

— Сам будешь?

— Так точно, ваше благородие.

— Умеешь, что ли?

— Сумею. Голова научит, руки сделают.

Капитан Босгольм засмеялся:

— Правильно: голова научит, руки сделают! Дай ему железа.

— Придется дать, — сказал начальник, — вари на здоровье. Ежели охотник, одной-другой шкуркой меня не обдели.

— Так точно, ваше благородие, не обделю, — обрадовался Леонтий.

В этот день он обошел Владивосток.

На шумном китайском базаре торговали всякой всячиной: предметами китайского и местного происхождения, американскими и европейскими. Леонтий с любопытством рассматривал клетчатые куртки, сапоги, башмаки, ножи, старые и новые ружья.

Он шел по берегу к востоку, по крепкому песку, слегка присыпанному снегом. Потом по распадку поднялся на самую высокую сопку города — Алексеевскую — и увидел синюю полосу моря. Оно было темнее неба, и сначала Леонтий не подумал, что это море, — просто стоял и думал: почему это внизу такое густое небо? А потом сообразил: бухта замерзла, а море около нее — нет!

Дома отстояли друг от друга на полверсты. Вились немощеные улицы, превращаясь на склонах сопок в тропинки, спускаясь в распадки, опять взбираясь на склоны. На Ключевой улице раскинулась дубовая роща, неподалеку от адмиральского дома — вторая.

Леонтий уже знал: за островом Козакевича тянулась островная гряда, куда приходили нерпы и киты. Весной и осенью на бухту стаями садились гуси, и тогда жители города хватались за дробовики, винчестеры, винтовки, птицу били пулей в лет, настигали на воде. Это была откормленная, малопуганая птица, поколениями привыкшая отдыхать на тихой глади бухты.

На обратном пути Леонтий встретил капитана Босгольма.

— Все ходишь, — сказал Босгольм, смотря на него светлыми глазами из-под светлых бровей.

— В первый раз увидел море!

— О, море! — воскликнул Босгольм. — Владивосток — это море.

Впечатление от Владивостока, от бухты, от нескольких кораблей в порту, от домов, базара, от людей все же было впечатлением прежде всего от моря. Босгольм был прав. Владивосток — это море.

5

Когда Леонтий около своего будущего дома в полуфанзе-полуземлянке оборудовал кузницу, он почувствовал, что становится на ноги.

Хлебников, сначала недоверчиво наблюдавший за ним, стал помогать.

— А кто будет молотобойцем?

Марья.

— Неужели?

— А что же?..

Печь для горна сложил из дикого камня и сырца.

На печь приходили смотреть все. Аносов сказал:

— Все мы, конечно, печники; какой мужик печи себе не сложит? Но твоя хороша.

В феврале вдруг налетел тайфун. Люди не выходили из домов, потому что порывы ветра валили с ног. Все кругом было мутно и бело. Ни реки, ни сопок, ни тайги. За домом намело сугробы, распадки сравнялись с сопками.

Леонтий смотрел в крошечное оконце кузницы на метущееся пространство. Сила тайфуна ему нравилась. Все было сильным в этом краю.

Тайфун замел амбар, где хранилось мясо. Вместо амбара стояла во дворе снежная гора, — не скоро теперь доберешься до провизии.

Когда тайфун несколько поутих, Глаша отправилась на речку по воду. За ней с ведрами шел Семен.

Земля была тверда, скользка, ветер подгонял Глашу. Она бежала, расставив руки; в одной руке ведра, в другой — коромысло.

За водой на реку вышел не только человек — из кустов вышел пятнистый олень, покосился на человека, остановился, но лед был скользок, ветер дул. Олень упал, вскочил.

Глаша побежала к нему.

Олень метнулся в сторону, но девушка в валяной обуви была на льду подвижней и ловчей. Она ударила его коромыслом по голове. Крепкое дубовое коромысло, крепкие руки, — оглушенное животное упало на колени.

— Семен, нож, нож!

На поясе у Семена висел нож. Глаша выхватила у него нож и вспорола оленю шею.

— Теперь с мясом, — сказала она, вытирая пот. — И нам хватит, и вам. Амбар же откопаем потом, не торопясь.

«Девка — охотница, да еще какая», — думал Семен, сидя на корточках перед оленем и вместе с ней разделывая тушу.

…— Железо мягкое, белое, — говорил Леонтий Хлебникову, — енисейское железо, наше, сибирское. И здесь, в Приморье, говорят, руда есть.