На сопках Маньчжурии

— Общество приговорило, — тяжелым голосом сказал Никандров.

— Нет, уж довольно с меня! Если общество совести не имеет, то я ему не работник…

Спит староста, спит урядник, рыжеватый, сутулый. Все спят.

Леонтий вернулся во двор, в избе у порога разулся, сел на лавку, притронулся к жене и, когда она открыла глаза, сказал негромко:

— Марья, будет… решил я. Пойдем на Уссури.

Они проговорили всю ночь. Марье и страшно было, и хотелось уйти в неведомые края.

— Если уж идти, Леонтий, то, правильно, на самый край земли, к океану… А что же это такое — океан? Неужели может быть столько воды?

Лунная яркая ночь осветила белые ее руки, лежавшие поверх тулупа, полные губы и часть щек. И уже из темноты блестели Марьины глаза.

Переселенцы из России обычно передвигались в летние месяцы, зимой они батрачили по деревням. Леонтий же не стал ждать тепла. Обил кибитку войлоком, приспособил железную печку и выехал второго февраля.

Тракт был оживлен. На восток, в Кяхту и Маймачин, везли товары, на запад — чай.

В дохах до пят, с винтовками через плечо шагали рядом со своими возками гужееды. Они ездили артелями и с любопытством оглядывали одинокую кибитку.

Коржи тоже чаще шли пешком, чем ехали. К весне они миновали енисейскую сосновую тайгу и подошли к Байкалу.

Озеро поразило всех: посреди каменных хребтов, стремнин и ущелий безграничная синяя вода!

Пока Леонтий раскладывал на берегу костер и подвешивал над ним котел — здесь решили стирать белье и наводить чистоту в своем походном хозяйстве, — Марья стояла на огромном камне разувшись и чувствовала радость и гордость оттого, что видит все это.

— Вот, Семен, — сказала она сыну, — поди и ты не думал, что может быть столько воды.

— Ведь это же про него, мама, поется «славное море»!

— Да, про него, — тихо согласилась Марья.

Она выстирала все рубахи, подштанники и наволочки, белила их на солнце и сушила на ветру.

Чита не понравилась: она отнюдь не напоминала город, стоявший на пути к новым благодатным землям, — старая, запущенная. Серые домишки, мятые крыши, зачастую севшие набок, и песок, песок! Коржи полтора месяца строили здесь шлюпку и собирали слухи об уссурийской земле. Об Амуре много рассказывали, а об Уссурийском крае говорили только то, что там из людей одни китайцы, из зверей же больше всего тигров. На Амуре тоже водится тигр, но амурский знает честь, а уссурийский бродит вдоль и поперек всего края… Впрочем, донские казаки туда проехали. Было бы плохо, не поднялись бы с Дона.

Шлюпка для плавания оказалась непригодной: быстрая Ингода понесла ее и на перекатах залила водой. Продали шлюпку, купили на берегу два десятка трехсаженных сосновых бревен по рублю за бревно, сколотили плот, поставили очаг, палатку.

Дальше места́ уже не походили на сибирские. Всё кругом заполняли просторные веселые горы, по долинам неслись светлые реки, ветер был необыкновенно душист. Самое солнце точно изменилось.

В Сретенске Леонтий и Семен поступили к промышленнику Разгильдяеву строить баржи.

Довольный работой Леонтия, промышленник уговаривал его:

— Оставайся у меня. Куда тебя несет на Уссуру? На Амуре не хуже… У тебя ремесло в руках, приторговывать начнешь, хороший человек мне не в соперники.

— Нет, уж куда приторговывать! — усмехнулся Леонтий.

На палубе деревянного одноколесного парохода «Кяхта» поплыли Коржи вниз по Амуру.

На «Кяхту» же сел и житель села Раздольного, что в Уссурийском крае, — Еремей Аносов. Ездил он в Сретенск за своей сестрой, но, оказалось, сестрица вышла замуж.

По мнению Аносова, невысокого, сухого, с голубыми быстрыми глазками, в Уссурийском крае жить хорошо, если не возделывать земли! Земля там костлявая, каменистая, а для пшеницы нужна легкая: взять ее в руку, и чтобы она промеж пальцев легла, как масло…

— А насчет лесов?

— О лесах спросил! Друг мой, — стена, хуже зверя!

— А жить-то можно там?

— Жить? Если не дурак, проживешь.

— Что ж, пожалуй, можно и в Раздольное, — говорил Леонтий Марье и сыну. — По крайней мере знакомый человек есть.

Пароход двигался только днем. По ночам приставал к берегу или бросал якорь за косой. Часто встречались лодки с китайцами, то рыбачившими, то перевозившими грузы с берега на берег.

На китайской стороне виднелись деревни, обнесенные серыми глинобитными стенами.

Пассажиры парохода: в каюте с мягкими диванами и зеркалами — хозяева приисков, на палубе — рабочие приисков. Разговоры только о золоте: про удачи, про находки, про Сазонова, нашедшего гнездо самородков, про то, что китайские купцы за золото дают дешево, да китаец всегда под рукой, только намыл мешочек, он уж тут как тут, и в лодке у него и припас, и провизия, и вино…

— А ты на какой прииск? — спрашивали Леонтия.

— Я не за золотом.

Удивлялись, что он не за золотом. Этим людям казалось, что не может быть в мире иного интереса, кроме золота.

Не скоро добрались Коржи до Хабаровска, но наконец добрались.

На юго-западе в Амур впадала Уссури, там водное пространство было неоглядно. Горизонт замыкали прихотливые зубцы горного хребта Хехцыр. Долго сидели Коржи на высоком берегу, вглядываясь в ту сторону, которая отныне должна была стать для них родной.

Пароходик «Ханка» был настолько мал, что, когда три человека переходили с одного борта на другой, пароходик кренился. Но тем не менее это было настоящее судно, важно из трубы пускавшее дым.

Рано утром «Ханка» с железной баржой на буксире отправился в путь.

Глаз Леонтия то и дело ловил на берегах присутствие жизни. Вдруг на скале появлялась коза, выскакивал к воде олень, утки пролетали, кулики свистели… Медведя, сидящего на камне, увидел Корж, и медведь не испугался парохода, а с любопытством поворачивал за ним голову.

На второй день пути «Ханку» догнали косяки кеты. Вода забурлила от берега до берега. Лопасти парохода выбрасывали рыбу, шлюпка, привязанная к пароходу, наполнилась доверху серебристым, сверкающим грузом.

Матрос спустился в шлюпку, покидал кету в реку, сказал:

— Теперь это несчастье будет до самого конца.

Когда пароход останавливался у казачьих станиц, всего несколько человек подходили к пристани, остальные занимались рыбой.

Она шла сплошным потоком; мальчишки, стоя по колено в воде, цепляли ее палками с набитыми гвоздями и выкидывали на берег к столам. За столами кету пластали пожилые и старые каза́чки и, напластав, перебрасывали девкам. Девки солили алые тушки и развешивали в балаганах. Горы рыбы лежали на берегу. Казаки по сопкам сбивали новые балаганы. Рыба торопилась, люди торопились.

Леонтий заговаривал с казаками.

Казаки ругали новый край, старые — с тоской, молодые — с ухарством.

— Тут не Дон, сеять тут и не думай… пшеница здесь не растет!

— Зато рыба какая!

— Рыбу, братец, не хаем…

— Рыбкой живем да пайком, — сказал молодой казак в синей рубахе, расстегнутой до пупа.

Леонтий ощущал жар солнца, видел тайгу, луга, усыпанные цветами, и не верил казакам.

Неужели хлеб здесь не растет?

Прошли по Сунгаче в Ханку. В этом огромном, но мелком озере серовато-мутные короткие волны сердито качали пароходик. Небо затянуло, сеялся мелкий теплый дождь. Тучи точно спустились на озеро и смешались с ним…

— Наделает делов нам этот дождь, — сказал механик.

Дождь казался Коржу пустяковым: мелкий, легкий, теплый! На таком дожде если и вымокнешь — не страшно.

В дожде, в тумане подошли к поселку Камень-Рыболов. Выгружали для купца Чугунникова мануфактуру, муку, соль, скобяной товар. Дождь перестал.

Леонтий пошел справиться о дороге на Никольское.

— Какие тут, братец, дороги! — сказал Чугунников.

— Как же, господин купец, я еще у себя на родине читал, что в Уссурийском крае построено сорок каменных церквей, дороги проведены, мосты наведены.

Чугунников сел на свои мешки.

— Слышите? — спросил он захохотавших молодцов.