Великий тайфун

Это «значительное» началось еще до открытия совещания, когда на трибуне президиума с кресла поднялась седая женщина с крупными чертами некогда, по-видимому, красивого лица. Я узнал ее по портретам, публикующимся в журналах и газетах.

Встав со своего кресла в президиуме, Скобелев сказал:

— Перед вами живая история русской революции, — он почтительно повернулся в сторону седой женщины.

Зал порывисто поднялся, бурно приветствуя «живую историю русской революции».

Седая женщина — ей было, несомненно, уже более семидесяти лет — поклонилась несколько раз на все стороны. (Не догадываешься, кто это? [5]) Просторная, надетая поверх юбки белая кофточка с широкими рукавами, черный бархатный галстук сидели на ней со старушечьей простотой. Растроганная овацией, она вытирала платком глаза и целовала улыбавшегося Керенского, довольно сумрачного Чхеидзе и очень спокойного Скобелева.

Но вот заговорил Керенский [6].

Еще очень молодой (ему нет и сорока лет), подвижной, со щеточкой волос на голове, в белом крахмальном воротничке, с отогнутыми уголками, Керенский производит впечатление человека, довольного своей судьбой. И в самом деле — это восходящая «звезда» первой величины.

— Я горд и счастлив, — сказал он, — что на вокзале приветствовал от демократии всей страны великую гражданку, бабушку русской революции.

«Бабушка» вытерла глаза платком и поцеловала Керенского.

— Будем стоять заодно, тогда нас никто не победит, — сказала она.

Чхеидзе поцеловал Брешко-Брешковскую в лоб и торжественно произнес:

— Вдохновляй нас, веди и впредь будь эмблемой торжества свободы и социализма!

И это говорил «вождь пролетариата», как называют Чхеидзе в газетах, социал-демократ, марксист! Кому говорил? Эсерке! Вот что творится в Петрограде, Женя! Но читай дальше.

Члены президиума Исполкома усадили «бабушку русской революции» в кресло.

— Проводим бабушку, — сказал Керенский, — пусть отдохнет, а завтра вернется на общую работу.

Подняв кресло с «бабушкой русской революции», члены президиума осторожно спустились по ступенькам с председательской трибуны и торжественно двинулись к выходу.

Все встали и провожали «бабушку» аплодисментами.

Возвратившись, члены президиума заняли свои места.

И началось первое в истории России совещание представителей революционных городов. Но кто-то воскликнул:

— В нашей среде находится второй ветеран русской революции — Вера Засулич!

Рукоплескания потрясли зал.

Я увидел знаменитую Веру Засулич — маленькую, худенькую старушку в черной кофточке с белым воротничком. Ты знаешь ее историю, и писать не буду. Все у нее в прошлом [7].

Мне казалось, что кто-то находившийся вне зала, как режиссер театра, выводил на сцену людей с такими именами, как Вера Засулич, Брешко-Брешковская, чтобы убеждать всех и каждого в необходимости продолжать войну. Не подойдут ли к ним, думал я, слова Герцена: «Эти люди не делаются ли печальными представителями былого, около которых закипают иные вопросы, другая жизнь? Их религия, их язык, их движение, их цель — все это и родственно нам, и с тем вместе чужое… Звуки церковного колокола тихим утром праздничного дня, литургическое пение и теперь потрясают душу, но веры все же в ней нет!»

Да, я ожидал другого, я думал встретить здесь всеобщее и страстное желание покончить с войной и заняться социальным переустройством страны, находящейся к тому же в состоянии страшной разрухи. Но в Белом зале ветер дует с другой стороны. Когда на трибуне появилась рослая фигура делегата Москвы Ногина, в зале раздались резкие возгласы:

— Большевик?

— Да, большевик. — Ногин оглядел зал вопросительным взглядом: что, мол, вы хотите сказать этим вопросом?

На одну минуту зал смолк.

— Мы должны, — сказал Ногин, — призвать народы всех воюющих стран восстать против своих угнетателей, ведущих между собою кровопролитную войну, и заставить их кончить ее…

Крики заглушили его слова.

Весь день шла неравная борьба между сторонниками «революционного оборончества» и небольшой группой большевиков, призывавших к окончанию войны. На совещание съехались представители ста тридцати девяти Советов крупнейших российских городов, шести армий и сорока отдельных воинских частей. Здесь есть опытные политики и ораторы, с большим искусством отбивавшиеся от речей большевиков. Иные из делегатов имеют за своей спиной годы каторги и ссылки, другие всего только месяц, как приобщились к революционному движению, третьи случайно подхвачены революционной волной. Немного сторонников немедленной ликвидации войны, превращения русской революции «в пролог восстания народов всех воюющих стран против молоха империализма», как сказал один из ораторов-большевиков. Большинство — защитники лозунга «революционной обороны» отечества. Эти подавляют не только своим числом, но и авторитетными именами. Есть и такие, которые требуют войны «до победы».

Все, что происходило в Белом зале, трудно было понять. Я окидывал взглядом зал. Едва ли не большинство делегатов были в солдатских гимнастерках. Многие из них приехали с фронтов войны, были свидетелями развала армий, нежелания солдат воевать, ухода с позиций целых полков. В чем же дело? Почему такая враждебность к речам, направленным против войны? Ответ я видел в одном: немногие из находившихся в зале выражали волю тех, кто послал их.

Можешь себе представить, за «оборонческую» резолюцию поднялось триста двадцать пять рук, против нее — пятьдесят семь!

Я был смущен, пожалуй, даже растерян перед результатами обсуждения самого важного вопроса революции. С таким чувством я покинул Белый зал.

Был поздний вечер, но казалось, что на западе, где зашедшее солнце оставило розоватый след, начиналась утренняя заря. В сумрачных улицах Петрограда стояла тревожная, томительная тишина.

Мне хотелось поехать к Василию Рудакову, но было уже поздно, и я опять отложил свой визит.

Крепко целую тебя, маму.

У ВАСИЛИЯ РУДАКОВА

«…В этом городе все возбуждает мысль, рождает образы. Даже лестница, по которой я, собравшись наконец к Василию Рудакову, поднимался в его квартиру, и та воскресила в моей памяти что-то знакомое, давно как будто где-то виденное… Да, да, по такой точно лестнице, темной и узкой, поднимался Раскольников в квартиру к старухе ростовщице: каменные избитые ступени; грубые железные перила; облезлая желтая краска на стенах; сырой, тяжелый воздух. Петербургская лестница! Мне казалось, вот сейчас в какой-нибудь квартире откроется дверь и из темноты сверкнут злые глазки старухи.

На площадке третьего этажа я подошел к обитой черной клеенкой двери с номером 8. В душе у меня затрепетала радость от мысли, что вот сейчас я увижу Василия. Потянул за деревянную ручку, прикрепленную к толстой проволоке. Слышно было, как зазвенел колокольчик.

— Кто там? — послышался приятный женский голос.

— К Василию Петровичу.

Ответа не последовало. Наступила тишина. Через полминуты дверь открылась, у порога стоял Василий Рудаков. Он ахнул и бросился ко мне.

Трудно тебе описать нашу встречу. Да и надо ли описывать? Ведь ты и без моих слов представляешь, как мы обнимали друг друга.

Василий потащил меня через маленькую кухоньку в комнату, крича:

— Надя, Виктор Заречный приехал!.. Вот он, смотри!

Надежда Николаевна несколько застенчиво протянула мне руку. Она сильно изменилась по сравнению с портретом, висевшим в комнате у Василия во Владивостоке. Прежней скорби не осталось и следа. Она улыбалась чуть раскосыми глазами, оправляя светлые волосы.