Великий тайфун

С волнением Виктор стал перебирать папки, на которых было написано: «Совершенно секретно». Все дела охранного отделения были, конечно, секретны, но то, что содержалось в делах «совершенно секретных», превзошло всякие ожидания Виктора. Он не мог оторваться от папок, и тут у него возникло желание заняться изучением материалов охранного отделения. Но одно неожиданное обстоятельство отвлекло его от этой сулившей ему много интересного работы.

Часов в десять вечера Виктор зашел в Совет. Костя Суханов был один, разбирался в груде бумаг, лежавших перед ним на столе. Как всегда бывает при встречах друзей, Виктор и Костя рассказали друг другу о своей жизни. Они не виделись всего полгода, но событий за это время было много. При всей разнице в характерах, особенностях биографии, в их жизни были черты, свойственные многим людям их эпохи. Хотя оба они и вышли из разной социальной среды, в них как в зеркале отразилась история целого поколения интеллигентных людей. Это были люди одного идейного устремления, с чистой душой, бескорыстно отдававшие себя, свою молодость, жизнь делу освобождения своей страны.

— Ты вовремя приехал, Виктор, — говорил Костя. — Я выдвину твою кандидатуру на Всероссийское совещание Советов. Согласен?

— Уж очень это неожиданно. — Виктор подумал одну секунду. — Когда оно будет?

— Двадцать восьмого марта,

— В Питере?

— В Питере.

Петроград предстал перед Виктором таким, каким он под влиянием всего прочитанного о нем рисовался в его воображении, — непостижимым городом, охваченным к тому же сейчас бурей революции.

— Согласен, — сказал Виктор. — Кто созывает совещание?

— Мы получили приглашение от Исполкома Петроградского Совета. Это его инициатива. Съедутся представители пятидесяти крупных городов. Будет, конечно, острая борьба вокруг вопросов войны, отношения к Временному правительству, роли Советов.

— Да, конечно.

— Но надо сначала провести тебя в Совет. Я выставлю твою кандидатуру на собрании грузчиков или портовых рабочих.

— Какой состав Владивостокского Совета? — спросил Виктор.

— У нас, как и везде по краю, в большинстве эсеры и меньшевики. Можешь себе представить: здесь еще не отстранен военный губернатор Толмачев.

— Да неужели?

— Представь себе! Он находится под защитой Комитета общественной безопасности. Ведь во главе Комитета стоит городской голова, бывший генерал Ющенков… Говорят, что Толмачева все-таки отстранят, но на его место прочат вице-губернатора Терновского.

— Вот так революция!

— Да, брат, такие дела у нас в Приморье. Мы не имеем еще ни одной питерской газеты, вышедшей после революции. Там уже начала выходить «Правда», мы ее тоже еще не получали. Вся информация — агентские телеграммы… Вот ты съездишь в Питер и нарисуешь нам обстановку, расскажешь, какова там атмосфера.

— Трудно будет провести меня в качестве делегата совещания, — возразил Виктор. — Ведь я только что приехал, народ здесь новый, никто меня не знает.

— Избирать будет пленум Совета, а у тебя по сравнению со многими, кто сейчас в Совете, наиболее революционная биография. Это, брат, импонирует массе. Нужен политически грамотный и преданный революции человек. Я не сомневаюсь в успехе.

— А у тебя самого разве нет желания поехать?

— Не могу. Это значит — оторваться надолго от работы, которую я уже начал, не довести ее до конца. Людей, знающих край, мало.

— Ну что ж, я согласен.

— Великолепно! — Костя встал из-за стола и взял фуражку. — Пойдем. Я с утра ничего не ел, голова кружится.

Они вышли в пустой коридор и стали спускаться по грязной, закиданной окурками лестнице.

НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ

«Дорогая Женя! — писал Виктор в своем первом письме из Петрограда. — Не удивляйся форме моих писем. Когда я взял перо, чтобы писать тебе, я подумал: если все, чему я буду здесь свидетелем, описывать так, как пишут, например, мемуаристы-историки, то получатся интересные документы. Кстати, ты можешь давать мои письма Косте Суханову — пусть читает; писать ему отдельно я не буду.

Итак, я — в Петрограде! В Санкт-Петербурге, как еще совсем недавно его называли. В великом городе.

Достоевский недаром назвал Петербург «умышленным» городом — не потому, что его «умышлил» Петр, а потому что, как бы это тебе сказать, весь он какой-то… из идей и мыслей. Бывают города, которые не родят никаких дум, а вот Петербург заставляет думать. Здесь нет ни одной улицы, где бы хоть что-нибудь напоминало благословенную провинцию. Во всем таится какая-то тревожная мысль. А какая история у этого города! Ко всему ведь это — колыбель русской революции!

Более двухсот лет нерушимо стоял он как твердыня монархии. И сейчас еще посреди вокзальной площади, изрезанной трамвайными линиями, громоздится, как символ самодержавия, бронзовая фигура царя Александра Третьего. Не двинется ни на шаг вперед могучий конь, на котором грузно сидит самодержец всея Руси. Царь туго натянул поводья, конь недовольно опустил голову. За памятником сверкает белизной пятикупольный храм с золотыми крестами. Несокрушимостью веет от памятника, от белого храма. Кажется, вовсе и не было никакой революции.

— Скажите, товарищ, как пройти на Невский проспект? — обратился я к носильщику, вышедшему вслед за мной из дверей вокзала.

— А вот он, — указал рукою носильщик и посмотрел на меня так, будто хотел сказать: «Что же ты спрашиваешь, когда широкая улица, начинающаяся от площади, у того самого белого храма, куда ты смотришь, и есть Невский проспект?»

— Это Невский?

Носильщик опять взглянул на меня: уж очень взволнованным, по-видимому, было мое восклицание.

— А какую гостиницу вы порекомендуете? — вновь спросил я.

Носильщик оглядел меня.

— Вам подешевле?

— Да, конечно.

— Идите в «Пале-Рояль». Меблированные комнаты. По Невскому первая улица налево — Пушкинская.

— Спасибо, товарищ.

Утро было свежевато для моего осеннего пальто, я поднял воротник и спустился по каменным ступеням. Ко мне подкатили сразу три извозчика на дутых шинах:

— Подвезем?

Я отрицательно мотнул головой, перешел через площадь, по которой в разных направлениях двигались, позванивая, полупустые трамвайные вагоны, и вышел на Невский, на панель левой его стороны. Кое-где дворники убирали конский навоз с торцовой мостовой, сыроватой от выпавшего и растаявшего снега.

Хотя я, как тебе известно, человек не юных лет, но по натуре своей остаюсь все еще романтиком, мечтателем, как меня некоторые друзья называют, легко и бурно приходящим в восторг. Видевший только необозримые просторы синего океана да зеленые дебри Приморья, Сахалина, Сибири, попав в Петроград, я переживал тот душевный трепет, который знаком каждому молодому человеку, да и, вероятно, многим людям зрелого возраста, приезжающим впервые в столицу, в этот необыкновенный, в этот удивительный, в этот единственный в своем роде город.

На Невском проспекте оставалось еще много красных флагов, вывешенных в первые дни революции, у продовольственных магазинов стояли очереди, но ощущение старого Петербурга, так хорошо знакомого по Пушкину, Гоголю, Льву Толстому, Достоевскому, охватило меня. Мне и сам воздух показался знакомым.

Конечно, без Пушкина было бы, вероятно, совсем иное восприятие этого города. Великие классики отразили в своих произведениях скрытую от взоров людей многоликую душу его.

Вот в этой карете, что остановилась возле магазина с вывеской: «Садоводство В. К. Френдлих», — в ней целый мир, душа петербургской аристократии, потрясенной сейчас революцией. Из кареты вышла дама под черной вуалью, в длинном черном платье. Неизвестно, для чего ей понадобились цветы в столь ранний час. Ведь и магазин-то, вероятно, закрыт.

А вот идет по панели чиновник с петлицами коллежского регистратора на воротнике изношенного пальто. Это другой мир, другая душа Петербурга — душа «униженных и оскорбленных», приветствующих сейчас «государственный переворот».