Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Нина подвинула стул к кровати, села и, не зная, что говорить, куда деть руки, принялась теребить галстук.

Анфиса рылась в комоде, тихо поругиваясь:

— И куда ее холера занесла.

Наконец Анфиса рывком задвинула ящик комода и, ни капли не смущаясь, что-то спрятала за вырез блузки.

— Вы тут гостите, а меня товарищи ждут, — громко оповестила она. — Шамовка в кухне. Если поздно ворочусь, ты уж, Федор Иванович, расстарайся. Пошла я.

Иван Михайлович оборвал себя на полуслове, внимательно и грустно посмотрел на Анфису. Она же на него не взглянула. Гулко простучали в соседней пустоватой комнате ее шаги.

— Анфиса заведует женотделом, — сказал Петренко, — дают ей бабы прикурить. Ни одного свободного вечера.

Хотел ли он оправдать внезапный уход Анфисы или ему неловко было за домашнюю неустроенность?

— Очень у вас болит нога?

— Теперь-то не шибко.

— А отчего она заболела?

— С басмачами, Ниночко, воевал. Бисов вражина меня и покалечил. Не поберегусь, и одолевает хвороба.

Нина уловила в его голосе знакомые с детства интонации — так в детстве Петренко рассказывал ей свои «баечки».

— Большая стала, — Петренко улыбнулся ей, — а что, Федор, если нам и вправду перекусить малость? И чарочку пошукаем. Поищи там на кухне каких-нибудь харчишек.

Федор Иванович отправился на поиски харчишек. Они остались вдвоем.

— А я вас сразу не узнала, — сказала Нина, разглаживая рукой скрученный галстук.

— Старой стал?

— Нет, что вы! Наоборот, я почему-то думала, что вы не то что старый, а пожилой.

— Эх, Ниночко, как ни крути, а четвертый десяток разматываю. Но ничего — мы еще мировому капитализму кровь попортим. Расскажи, как ты живешь? Слыхал я про Катю. Тихенькая была. Послушная… У тебя как здоровьице? А бабушка? Я ее не раз вспоминал. Случалось, у нее нелегальную литературу прятал, еще когда у вас служил. Ясное дело, догадывалась, а виду не подавала. Говорит: «Не беспокойся, твои вещи — ведь бачила, какие вещи, — в сохранности будут». — Петренко замолчал, вытащил из-под подушки металлическую коробочку с табаком и курительной бумагой. Большие, рабочие руки ловко свернули цигарку.

— А про нас вы вспоминали? Про нас, маленьких?

— А як же! Человек на чужбине к доброму-то сильно сердцем прикипает. И у меня спервоначалу здесь ни друга, ни товарища. Да и ты: чуть чего — ко мне бежишь. Любила байки слушать. — Петренко засмеялся и с явным наслаждением закурил.

Слышно было, как на кухне бушует примус.

Иван Михайлович расспрашивал, где учится, не трудно ли? Выслушав, сказал:

— Мне вот тяжеловато с наукой справляться, — он кивнул на стол, заваленный книгами и бумагами. — Грамоте-то я учился у дьячка, а платила мать за мое ученье своим горбом — стирала на них, мыла. Я у них летом телят пас. Ну, а куда думаешь после школы?

— Хочу в университет, если попаду. А вообще-то хочу быть учительницей.

— Це дило. Эх, Ниночко, деревня-то у нас темная. Вот куда учителя позарез нужны. Ездил я коммуну организовывать. Так и парни и мужики, за жинок уже и не говорю, вместо подписи кресты ставили. Расписаться и то не умеют.

Переложив книги на подоконник, Федор Иванович подтащил стол к кровати, поставил на него сковородку с жареной картошкой, селедку и пучок зеленого лука, бутылку водки и красного вина в графинчике с отбитым горлышком. Федор Иванович разлил водку по граненым стаканам, Нине налил красного вина. Нина чокнулась, с удовольствием подумав, что у Вари и Мары, когда она им расскажет, глаза на лоб от зависти полезут: она пила настоящее вино…

Выпив и заметно оживившись, мужчины заспорили. В воздухе плавал густой табачный дым. Они спорили до хрипоты. Когда говорил Федор Иванович, Нина поражалась: как же он все правильно рассудил, конечно, же недобитые буржуйчики при нэпе распоясались. Вон деточки нэпмачей в школу ходили в бархатных платьях, а Шарков, сын пролетария, в рваных сапожишках. Справедливо это? Нет, несправедливо! Заговорил Иван Михайлович. Нет, конечно же, прав он: как было подниматься на ноги обнищавшей России — голод (бабушкины овсяные лепешки), беженцы (мальчик Антон пас чужую телку), сыпняк, сколько от тифа умирало (бабушка шила белье для больниц). Ясно, что нэп нужен.

То и дело Петренко подмигивал Нине или, смеясь, говорил:

— Бачишь, Ниночко, какой теоретик выискался.

— Ну что же. Вернемся к старому спору. — Собирая лоб с высокими залысинами в морщинистую гармошку, сказал Федор Иванович. — Знаю, ты не будешь обвинять меня в оппортунизме, ведь я так же, как и ты, ради идеи, торжества идеи готов на все. Скажут мне: съедай каждый день по фунту земли, это-де необходимо для построения социализма. Согласен буду лопать землю. И я не являюсь благородным исключением. В этом соль русского характера. Нужно — русский человек взвалит на плечи гору.

— Так, — усмехнулся Петренко, — а теперь ты скажешь, что треба на вещи реально смотреть, а это значит: социализм в одной стране не построить.

— С тобой я могу быть откровенным, — невесело произнес Федор Иванович, — мы затеваем колоссальное строительство. Мы не маниловы. Наше техническое оснащение: кайло, лопата, тачка… Рабочие живут в продувных, вшивых бараках. Всюду грязь по колено. А рабочие в лапоточках. Да-с. Ты должен знать об этом.

— Бачил, — кивнул Петренко.

— И все же утверждаешь, что социализм мы построим?

— Утверждаю.

Спорили они по-разному. Петренко весело, улыбчиво, из-под пушистых бровей поглядывал на горячившегося хмурого Федора Ивановича.

— Ты не учитываешь одного важного обстоятельства, — у Федора Ивановича все время гасла папироса, и он чиркал спичкой о коробок, — не учитываешь, что наша матушка Россия — страна крестьянская. Не мною сказано, что человечество споткнется на слове «мое». Мужик собственник. И вот этого собственника не так-то просто затянуть на социалистические рельсы. Тут не пятилетки, а века нужны. Собственник выковывался тысячелетием… — заметив попытку Ивана Михайловича возразить, Федор Иванович торопливо закончил: — Все твои доводы мне известны. Повторяю: голого энтузиазма и классового самосознания не-до-ста-точно. Делать ставку на большую индустриализацию без поправок на кайло и лопату — это, это….

— Фантазия? — усмехнулся Петренко. — А революция?

— Представь: я так и знал! — хлопнул ладонью по столу Федор Иванович. — Революция — твой основной козырь. Да, Красная Армия победила Антанту. Но ты прекрасно знаешь, что для этого была основательная историческая база. Была гениальная всенаправляющая рука Ленина — мозг партии, ее душа.

Они оба помолчали, а потом Федор Иванович с горечью воскликнул:

— А есть ли у нас база для построения социализма? Лорды, чемберлены — это ведь не карикатуры и дергающиеся паяцы на грузовиках агитколонн в дни демонстраций. Это реальная угроза.

Петренко покосился на Нину и сказал:

— А мы вот молодежь спросим. Ну, Ниночко, как ты считаешь: построим мы социализм?

— Обязательно! Якобсон, наш преподаватель обществоведения, говорил, что не все крестьяне собственники. Например, бедняки. Они же не собственники. И потом рабочие и крестьяне после революции работают на себя… — Нина выкладывала прописные школьные истины и ясно сознавала: Федор Иванович не слушает ее, а нетерпеливо ждет, когда она замолчит. Так и есть, он сразу заговорил:

— Я инженер. Привык считать. Однажды на досуге я подсчитал, какая потребуется сумма, безусловно, приблизительно, чтобы поднять большую индустрию хотя бы в масштабах Сибири. Цифирия получилась грандиозная. Где взять средства? На займах далеко не уедешь — нужна техника, оборудование. Приходится кланяться капиталистическим государствам.

Петренко взглянул на Нину.

— Мы не кланяемся. Мы покупаем, а расплачиваемся золотом, — уверенно произнесла она.

— Ай да Ниночко!

— Почему ты-то молчишь, Иван? — с легкой досадой произнес Федор Иванович. — Почему не опровергаешь мои доводы?

— Сколько раз их треба опровергать? — став серьезным, спросил Петренко. — Партийную установку ты знаешь не хуже меня. Наш с тобой спор рассудит время. Оно, товарищ дорогой, покажет, а точнее сказать, докажет, что в Советской стране социализм будет построен.