Валдаевы

Катя не попала к регентше в день свидания с игуменьей. Будущая наставница была больна, и лишь через три дня за девушкой пришла большеносая монашка и снова сказала:

— Пойдем, сестра.

Теперь Катя знала: большеносая — казначея, правая рука игуменьи.

По дощатому тротуару они пришли к чисто вымытому крыльцу длинного кирпичного дома, половина которого выходила в сад, и пока вытирали ноги, навстречу вышла румяная, сероглазая, чуть выше Кати, инокиня, поклонилась им в пояс и ласково промолвила, пропуская в свою келью:

— Пожалуйте.

Входя и крестясь, Катина провожатая проговорила:

— Во имя отца, сына и святого духа…

— Аминь! — ответили обе гостьи.

— Мать Еванфия, я знаю, страждала ты во болезни…

— Бог помог — выздоровела.

— Во труд и учение возьми эту девушку.

— Что ты умеешь делать? — спросила Еванфия новенькую.

— Вышивать, а еще… еще я… — Катя смутилась.

— Ну, что «я»?

— Петь, — глядя в сторону, чуть слышно произнесла Катя.

— Какой у тебя голос?

— Голос?.. А не знаю. Людям нравится.

— Не тонкий и не толстый? — улыбнулась регентша.

— Бог его знает какой. — Катя покраснела.

— А мы проверим. Пой за мной: до-ооо…

Катя пропела ноту. Регентша одобрительно кивнула. Потом пропели всю гамму снизу доверху, повторили еще раз. И снова одобрительно кивнула регентша.

— Голос ничего, — сказал она. — Можно развить. Научишься музыкальной грамоте и будешь хорошо петь, сестра.

— Ну и слава богу, — промолвила казначея. — Я пойду, мне недосуг. А вам всего доброго. Прощайте и простите.

Регентша вышла проводить ее на крыльцо.

— Ну, мать Касиния, обрадовала ты меня.

— Чем тебе так угодила?

— Голос у девушки сильный, чистый, красивый. И слух хороший. Но при ней не похвалила — зазнается, а пока рано. Откуда она такая? Вижу, мордовка, из деревни, но кто?

— Она из простых, крестьянка… Игуменья, как знаешь, тоже — не белая кость. Прослышала, будто родственница ее.

— А ты с игуменьей опять не в ладах?

— Ах, оставь, какая она игуменья? Ты не думай, мне власти не нужно, но ведь сама понимаешь… И думаю, знаешь, как она поднялась. Красотой бог не обидел, слов нет, а наши-то преосвященства в святые не метят. Да ты не думай, я не от зависти…

— Чего и говорить, ума ей не занимать. А что до девушки — прелестный у нее голосок.

— По мне так просто голос…

— Думаю, будет петь и льщусь надеждой: споет «Иже херувимы» да «Свете тихий». И море слез, любезная, прольется, и обительской казне будет прибыль.

— Дай-то бог.

Поутру вся семья Романа Валдаева молотила одонье ржи. Борис привычно махал цепом, стараясь весь отдаться делу и ни о чем не думать. Но и в жаркой работе не мог избавиться от невеселых мыслей. Катя… Пошел бы с ней на край света — подальше от людского и родительского суда. Лишь бы из монастыря согласилась уйти. В какой-нибудь чужедальней сторонке никто бы ничем не попрекнул за любовь. Мало ли таких мест на земле? Ого-го сколько! Но как без денег в чужие края?.. С сумой же вдвоем побрести по свету — хуже нет. Деньжат бы скопить чуть-чуть… А как?.. Отец Катерины не против, если бы они поженились… Не против или против? Хитрюга он — Марк, отец ее… А дед Наум… Говорят, у него сердце каменное. Но ведь и камень капля долбит. Внучку любит и, может, простит в конце концов… Нет, не отдаст за меня. Наум-то Латкаев Валдаевых за голодранцев считает… У них изба — полная чаша. А сейчас большущий домище на своем хуторе строят…

Груня принесла к обеду хлеба, малосольных огурцов и вишни утреннего сбора. Но Борису еда в горло не лезла, и, глядя на него, отец недовольно покачал головой:

— Ну и едок!

Отвевали рожь. Остья неслись по ветру и с легким, еле слышным шорохом садились на конопляник, на капустные и огуречные грядки.

Борис смахнул со лба пот и подумал, что без денег — не жизнь. У отца они есть, конечно. Но ведь они — отцовы. Заработать бы… Может, к Мазылевым наняться?..

И не посоветовавшись с отцом, в первый четверг после большой ярмарки, — так уж повелось, работников в Алове нанимают на ярмарках, — заявился к Мазылевым с караваем черного хлеба — по обычаю.

После завтрака Глеб Мазылев велел запрягать рыжую лошадь, и они поехали косить отаву. А поехали косить отаву не потому, что у Мазылевых не было сена. Прошлогоднего полным-полно! Две сушилки набиты до потолка. Но лишнее, как говорится, не мешает и хлеба не просит. Каждую осень Глеб выкашивает все болота. Ведь четырех лошадей держит! И все лошадки что надо! — шерсть на каждой лоснится, спина, словно корыто. И эта, рыжая, такая же. Резво шагает, головой поматывает, будто кланяется встречным.

Глеб зорко смотрел вперед: не перейдет ли кто-нибудь дорогу. Верил в примету, — если кто-то перешел дорогу, значит, не к добру. И вдруг — ба! — через дорогу к колодцу Отелиных с коромыслом на плечах и с пустыми ведрами семенит Маланья Мазурина.

— Стой, семишниковая баба! Куда черт несет? Дорогу перейти хочешь? Тпру-у-у!

Маланья остановилась.

— Ой, дядя Глеб, обозналася. Ты уж прости.

— Вот возьму да прощу вожжой по спине, — сердясь, сказал Глеб. — Ты ведь назло мне с пустыми ведрами дорогу перебежать хотела. Я видел, как ты хотела…

Привык Глеб к почету: когда едет по селу, и старые и малые ломают перед ним шапку, а бабы низко кланяются, и казалось ему, каждый радуется, когда он снисходительно дотрагивается до своей фуражки. А тут вдруг бабенка с ведрами, да поперек пути…

Кипятится Глеб, с шумом открываются окна, смотрят любопытные бабы: что случилось, кто шумит?

— Эх, баба семишниковая! — не унимается Мазылев. — Чего делать с тобой?.. Обойди-ка три раза телегу. Раз обойдешь — плюнь через левое плечо, еще обойдешь — еще плюнь.

— Хоть сто раз пройду, только прости.

И пошла Маланья с пустыми ведрами вокруг телеги — раз, второй, третий. Сама со стыда сгорала, а ходила — ничего не поделаешь: в Низовке самые богатые они — Мазылевы. Им поперек слова сказать нельзя — сокрушат.

С уважением к себе глядел Глеб, как кружится баба. Может, и недовольна своим кружением, да что она может против него, Мазылева?

— Ладно, хватит, — сказал он, — с пустыми ведрами дорогу больше не переходи.

Глядел на него Борис и думал, не хватить ли Глеба по шее, да так, чтоб искры из глаз… Да ведь подневольный он — нанятый. И скандалу не оберешься.

Едет кулак со своим работником, довольный собой, строго и весело поглядывает по сторонам. Позавидовал на дом Аристарха, когда проезжали мимо. Хорошее жилье поставила Палага — каменное, окна большие, одно загляденье. Можно и самому такое поставить, а можно и подождать — этот Палагин дом купить, когда ту нужда припрет. Подмигнул Борису и сказал:

— А как я Маланью-то, а?!

— Тпр-ууу! — остановил Борис лошадь.

— Ты чего?

— Езжай-ка ты один, — вот чего. А я домой пойду. Зазря к тебе нанялся. С неумным свяжешься — не разбогатеешь.

И спрыгнул с телеги.

После ужина в большой трапезной Катя с регентшей шла в свою келью по шатким белым каменным плитам. Иногда ненадолго останавливалась и смотрела, как ширятся тени, наползая друг на друга, и темнеет небо, постепенно зажигая звезды.

Около сада рой мошек. Растет, растет их куча, поднимается столбом — и вдруг снова покатится вниз. Кружение этих толкунчиков напомнило ей Бориса Валдаева, когда он плясал на сенокосе. Вроде бы и недавно было, а кажется, вечность прошла.

А дни идут, идут, точно двигаются на четках янтарные бусины.

Училась Катя церковному пению, читала писание и запоминала, как отвечать ей при будущем пострижении. В свободное время ходила в рукодельню и находила себе работу.

Мать Еванфия заметила, что ученица ее часто скучает и давала ей больше работы. За трапезой Катя иногда задумывалась, оставляла ложку… И о том же самом думала вечером, перед сном: «Неужто век вековать тут одной?»