Великий тайфун

— Для чего тебе понадобилась «Периодическая система элементов»? Я понимаю, когда ты просишь «Промышленность и торговлю Дальнего Востока», ну, а «Периодическая система элементов»?

— Хочу освежить в памяти. В лагере все на свете можно перезабыть!.. Я тебя очень прошу — пришли.

— Удивительно! — только и могла сказать Александра, искренне удивлявшаяся желанию мужа освежить в памяти периодическую систему элементов Менделеева.

Не отвечая на ее замечание, Костя сказал:

— А доктор преувеличивает мои болезни. У меня великолепное настроение. А еще римляне говорили: «Mens sana in corpore sano» [52].

— Благодарите свой характер, — вставил Гинстон. — При ревматизме ног и катаре желудка хорошее настроение — это, Константин Александрович, явление не часто встречающееся.

— На характер свой жаловаться не могу.

— Завидный характер, — повторил Гинстон и отошел от них.

— Что же вы тут делаете, Костя? — спросила Софья.

— Я весь день провожу в занятиях английским языком, политико-экономическими науками. Ну, и остальные много занимаются. Уткин, — он кивнул головой на Петра Уткина, человека, обросшего бородой, в полосатой рубашке с галстуком, разгуливавшего по дворику с книгой, — изучает французский язык. Да, да, представь себе — французский язык! В Австралии, в эмиграции, он овладел английским языком, теперь не выпускает из рук учебника французского языка, мечтает о дипломатической работе. Удивительное у этого человека самообладание. Он будто не в лагере, а у себя дома. Степан Чудаков просвещает анархиста Пегасова, хочет сделать из него марксиста. Как видишь, без дела не сидим. Но жаль, что прогулки коротки. Дни еще чудесные, а приходится сидеть в помещении. Но это все пустяки. — Обратившись к жене, Костя сказал: — Меня беспокоит твое материальное положение. В газетах пишут, что я «хапнул» сотни тысяч. Но на эти мифические сотни тысяч тебе, вероятно, очень трудно жить.

— Да, нелегко. Вообще нелегко.

— Надо что-то предпринять. Может быть, к Григорию на хутор уехать?.. Как ты думаешь?

— Буду у своих.

— В прошлое воскресенье нас посетил судебный следователь. Мы теперь, по-видимому, поступим в распоряжение гражданских властей. Следователь считает, что ввиду «тяжкости», как он выразился, совершенного мною преступления, а также «особого» моего положения в обществе мерой пресечения должно быть содержание под стражей в гражданской тюрьме. Прокурор окружного суда Гончаров уже обратился к чехословацкому военному прокурору Шебеста с просьбой перевести меня в тюрьму. Переведут и других. Говорят, обвинителем будет товарищ прокурора Колесниченко, тот самый, который вел мое дело в шестнадцатом году. Продажная душа! Работал с Советом, а теперь в услужении у белогвардейцев. Но все это пустяки… все это пустяки в сравнении с событиями в Австро-Венгрии и Германии. История делает свое дело. Короли летят в бездну. Это нас бесконечно радует, вселяет надежду.

К калитке подходит комендант лагеря.

— Пора! — недобро произносит он.

— Где Всеволод? — спрашивает Александра.

В дверях показывается Всеволод Сибирцев с ребенком.

— Ну и мастер же он спать! Так и не проснулся. В кого же: в папашу или в мамашу?

— В мамашу, — смеется Костя.

Снова послышался повелительный голос коменданта:

— Поторопитесь!

Когда гости ушли и в лагере все стихло, доктор Гинстон подошел к Косте:

— Я хотел предупредить вас. Сегодня я видел здесь Юлинека. Его появление в лагере не сулит ничего доброго.

— Какой это Юлинек? — спросил Костя.

— Высокий, молодой, развязный вахмистр с маузером в деревянном футляре.

Гинстон рассказал о «подвигах» этого палача:

— Служа у Калмыкова, он расстреливал направо и налево. Палач по профессии. Здесь он неспроста.

На дворике появляется надзиратель лагеря Калюжа. Он командует:

— По местам!

Дворик пустеет. Быстро смеркается. Слышатся звуки зори. Вот уже и фонари на внешнем дворе зажглись. В окнах у заключенных засветились огни.

Скоро наступит ночь.

НА РАССВЕТЕ

Длинная ноябрьская ночь кончалась. За сопками бледнел холодный рассвет.

У входа на большой двор концлагеря, в деревянной будке, обняв винтовку, дремал часовой. Возле будки на столбе висел фонарь; ветер качал его. Вокруг фонаря вихрились снежинки; они падали на сухую землю; ветер, сметая, уносил их.

У калитки, которая вела с большого двора в дворик «комиссарского» отделения, зябко ежась, ходил другой часовой.

К калитке подошли пятеро. В одном из них по длинным тонким ногам в крагах можно было узнать коменданта лагеря Вылка. Второй был надзиратель Калюжа. Третий — с маузером в деревянном футляре у бедра — вахмистр. Остальные двое — солдаты, с винтовками в руках.

Комендант прошептал что-то вахмистру и, не входя в калитку, зашагал обратно.

— За мной! — тихо сказал вахмистр.

Надзиратель и солдаты последовали за ним. Они скрылись в дверях «комиссарского» отделения.

Прошло минут двадцать. Послышался шум. В дверях показался вахмистр, за ним Костя Суханов в кухлянке, со свертком в руке, за Костей — Дмитрий Мельников, за Мельниковым — надзиратель и конвоиры, а за конвоирами толпой вышли взволнованные заключенные — многие из них были полураздеты, без шапок.

— Я не понимаю, почему в такую рань! — возмущенно говорил Костя. — Что за спешка? Я не протестую против перевода в тюрьму, но почему ночью?

— Приказ началства, — с сильным акцентом сказал вахмистр. Это и был Юлинек, о котором говорил доктор Гинстон (Калмыков дал ему чин вахмистра).

Заключенные шумели. Но негодующие возгласы дальше проволочной ограды не шли.

Костя и Мельников жали всем руки.

— Прощайте, товарищи!

Костя успокаивал:

— Не волнуйтесь. Будем держать связь, Я думаю, что из тюрьмы легче будет сноситься с волей.

— Да, но это же возмутительно! — все еще волновались остающиеся в лагере.

Наконец протесты утихли, с возгласами «Прощайте!», «До свидания!» заключенные проводили Костю и Мельникова до калитки, смотрели, как их вывели за ворота — и вот они идут вдоль ограды. Снова возгласы: «Прощайте!», «До свидания!» Предрассветный сумрак поглотил ушедших.

Никогда еще в лагере не был таким тревожным рассвет.

Часов в восемь во двор лагеря вошла подвода с хлебом. Возчик быстро подошел к проволочной ограде, отделявшей двор от «комиссарского» отделения, кивком головы подозвал Степана Чудакова, гулявшего по дворику, и просунул ему записку.

Войдя в свою камеру, Чудаков развернул записку. Он побледнел и в ужасе вскрикнул.

— Что с тобой? — соскочив с кровати, спросил Всеволод Сибирцев.

— Товарищи! — голос Чудакова дрожал. — Товарищи! — он не мог ничего больше сказать.

— Да что случилось? — заключенные обступили Степана Чудакова.

На шум прибежали из других камер.

— Сейчас мне передали записку, — овладев собой, произнес наконец Степан Чудаков. — Слушайте: «У дороги на Первую речку лежат двое убитых. Один из них в меховой куртке. Возле них — часовой».

Смятение охватило заключенных.

Софья сидела за партой. Шел урок русского языка, писали сочинение.

Облокотясь на столик, за классом наблюдала учительница русского языка — Державич.

— Знаешь, Наташа, — шепнула Софья подруге, — я не могу писать, когда чувствую на себе взгляд Державич. И вообще мне сегодня что-то не пишется. С удовольствием бы удрала с урока.

В это время раздался стук в дверь. Учительница сошла с кафедры и прошла через класс. Она вышла в коридор. И сейчас же вернулась.

— Солис! — произнесла она. — Вас просят в вестибюль.

— Вот повезло-то! — успела Софья шепнуть Наташе.

— Можете взять книги, — добавила учительница.

— Книги? — Это уже озадачило Софью. — Значит, я могу не возвращаться?

— Да.