Люди на болоте. Дыхание грозы

так я и в ус бы не дул! Был бы самому королю кум!

- Не уродило, пустое. Как перед богом говорю... - Глушак пододвинулся

ближе к Зайчику, положил руку на плечо ему. - Но если на то пошло, и ты,

Иван, к слову сказать, не очень горюй. Если придется туго, то чем-нибудь

поддержу! ..

- Не знаю, дядько, как вас и благодарить за вашу ласку...

- А нечего благодарить. Я от доброй души поддерживаю.

Если ты меня поддерживаешь, то и я тебя поддержу, Иван!

Кто мне приятель, к тому и я - всей душой!..

Вынужденный из-за вечных нехваток хитрить, сметливый от природы, Зайчик

сразу почувствовал, что разговор вот-вот подойдет к тому месту, где

скрывается тайна. Он насторожился, готовясь не оплошать, не просчитаться.

- Я к вам, дядько, и сам всегда, можно сказать, с дорогой душой!..

- Вот и я, Иванко! Если на то пошло, хоть теперь возьми куска два сала!

Чтобы борщ или бульон заправить. А то ведь, может, нет уже своего.

- Где там! Заколол весной порося - с котенка ростом, - так и оглянуться

не успел. Из-под рук похватали. Как свора какая, рвали!

- Известно, к слову сказать - голодная детвора.

Глушак прошел в сени, вынес кусок сала, положил перед Зайчиком на стол:

- Возьми вот пока что, А там - будем видеть...

- Как вас и благодарить, не знаю. Если б я богат был, король

какой-нибудь, то отдал бы за в-ашу доброту все царство! ..

- Не надо мне ничего. - Уже не таясь, пожаловался: - И то, что есть,

некоторым глаза колет. Смогли б, к слову сказать, живьем съели бы...

- Есть и такие. Дай им волю - горло перегрызут один другому. - Зайчик

уже знал, что беспокоило старика. - Это ж надо, лихо ему, земельное

устройство выдумали! - Он с презрением плюнул. - Нужно оно тут, как собаке

рога или корове сапоги! Нечего делать кому-то! Нагуляется в городе с

какой-нибудь расписанной красавицей под руку,наестся булок вволю, так и

выдумывает. А темное наше болото и радо! Нашим лишь бы злость сорвать на

ком-нибудь!

Он-говорил почти искренне: сало лежало прямо перед глазами, придавало

энергии. А что говорил не свое, не то, о чем недавно думал, это не только

не беспокоило, но будто и не замечалось. Разве впервые он делал добро

другому!

Глушак ухватился за его слова:

- Говорят, уже обмерили у всех и собрание хотят созвать.

- А что толку, дядько, от этого собрания!

- Не говори, Иванко! Начальство вроде будет какое-то.

И как все выступят да скажут - переделить землю, так и сделают.

Перережут всю землю заново...

- Это еще, дядько, на воде вилами писано! Слыхал, может, что говорят, -

Маслак объявился! Не каждый осмелится вылезать! А вдруг Маслак возьмет да

и заявится!."

- Боятся теперь того Маслака! Как я, к слову сказать, ужа

какого-нибудь. В нынешнее время есть такие, что ни бог, ни черт ему

нипочем...

Зайчик сообразил, к чему клонит старик.

- А если, дядько, на то пошло, то я сам первый выйду к столу, к самому

начальству, и заявлю - прямо в глаза: не мутите воду, не тревожьте людей!

И езжайте себе обратно подобру-поздорову...

- Все мы смелые, Иванко, по закоулкам! А коснись дела, то и язык

присыхает!

- У кого присыхает, а у кого и нет! У меня, дядько, такого еще не было!

Я не то что Криворотому "" кому хочешь правду не побоюсь врезать!

По тому, как охмелевший, горячий Зайчик говорил, было видно: не зря

хвастается, ни перед кем не побоится слово сказать, но Глушак не поверил.

Наливая чарку, сказал, как хвастуну:

- Дай бог слышанное видеть!..

Зайчик загорелся еще сильнее:

- А вот и увидите, раз на то пошло!

Он решительно перевернул чарку.

Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись

плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать.

Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами,

глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий

вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на

болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался - вытье

переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после

молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала

выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара,

ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего

подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о

собаке: "От скуки, видно, выла..."

Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет

не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова

тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под

это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и

верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла

его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он

пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем

иначе повернулось бы все..."

Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в

нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная

осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь - не

только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не

оберешься...

Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак

присматривался, высчитывал, выкраивал.

Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к

Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды

Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки,

повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым

Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз.

Обмолотили ему ни за что рожь - таскали молотилку черт знает куда, через

такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он

сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может,

чтобы женщина утерпела, не сказала...

И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только

уверенности нет, но и черт его знает - что он потом может выкинуть! Даже

как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать

надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму:

"Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!

В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не

было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все

время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что

другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я -

человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все

время, что к чему! - Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к

нему красное лицо. - Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне -

товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что

незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой!

Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!

Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не

то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что

сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."

И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату

никакого облегчения Криворотый не давал.

Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от