Матросы

— Латышев растрезвонил?

— Нельзя так о Латышеве. Ты партиец. Зря глумить секретаря — раскол…

И такая непримиримая убежденность засветилась в его глазах, что Петру ничего не оставалось, как откозырять председателю и немедля направить свои стопы к теще. Она встретила зятя хлопотливо-радушно.

Петр обошел хату, примерился ко всему метким хозяйским оком, скинул черную шинельку, забрался на крышу и принялся заделывать прорехи тем самым злосчастным камышом.

Поработав часа четыре и промерзнув до костей, Петр понял по запаху дыма, валившего из трубы, что теща зря времени не теряла.

Направился в хату с чувством сознания хорошо выполненного долга.

— Теперь, мамаша, твоя крыша, пожалуй, атомный взрыв выдержит.

Матрена Ильинична благодарила зятя, просила за стол, на котором рядом с соленой капустой и помидорами красовался гусь-десятифунтовик с румяными боками. Гусятина пришлась по вкусу. Вскоре на тарелке выросла горка костей.

— Кажется, похарчевался отлично. А вы живете ничего себе. Гусак и тот как добрый порося. Прямо скажу, адмиральский у него был вид, хоть становись перед ним «смирно».

— Спасибо за внимание. Понравился гусь, и слава богу. Захвати гусятины с собой, Петя.

— А что, пожалуй… — согласился Петр, закуривая сигарету. — Пусть и Маруся отведает… У меня на прощание еще один к вам щепетильный вопрос. Как там с коровой? — спросил Петр, посерьезнев.

Матрена Ильинична успокоила заботливого зятя: судебное дело пошло на пересмотр, обещали взыскать за потерю не с пастуха, а с правления колхоза.

Все, оказывается, двигалось без скрипу, своим чередом, и, шагая домой с теплой гусятиной под мышкой, Петр находился в наилучшем настроении.

— Наша мамаша, чувствуется, живет вполне положительно, — заявил Петр, вернувшись домой. — Такого гуся в мою честь зажарила! Вот, полюбуйся на остаточек. Каков?..

VII

Отстал старшина от колхозной жизни. Никак не сообразит, почему иногда хмурятся члены артели, а то ненароком и шуганут трехэтажно и красочно.

Удравший на мотоцикле Помазун погоды не делал. Шут с ним. Вернется так вернется, а приладится на стороне — не велика потеря.

Хлеб теперь был у каждого. Кто хотел — сам пек, а нет — иди в ларек, пожалуйста. Мясо приходилось рассчитывать — нельзя снижать поголовье. В большом почете оказались в колхозе свиньи. Лиманы позволили развести уток. В соседнем районе особенно активно занялись утками десятиклассники. А секретарь райкома за инициативу в разведении водоплавающей птицы отхватил звездочку Героя Труда.

Народ ретиво взялся за коллективные дела. Кубанцы не только умеют — они любят работать. Горы свернет кубанский земледелец, только считайся с его достоинством, советуйся, а если потребуешь лишнее, объясни толком, не тащи молчком.

Примерно так и намекнул бригадир Хорьков в одной беседе, но Машенька Татарченко отшутилась: «Много нам нужно? Сыты, одеты, обуты, клуб есть, кино, танцы, материал в магазин завозят. Обращаются с нами вежливо, по Конституции, и претензий никаких не имеем».

Ну, Машенька оптимистка. Пока своей семьи не нажила, действительно, много ли ей нужно? А другие? А вообще дела в артели? Ведь как-никак Хорьков теперь член правления и должен во всем разобраться.

— Что отражает зеркало предприятия? — Правленческий бухгалтер, курчавый паренек, всегда отвечал пылкой признательностью тем, кто старался проникнуть в сухую, казалось бы, цифирь и найти в ней живой источник. — Петр Андреевич! Правильно! Нельзя проходить мимо учета. Вырисовывается перспектива. Год не закончен, а доходы в сравнении с прошлым годом подняты вдвое…

До чего же его мудро учили в шумном краевом центре: сумели влюбить молодого паренька в такую скучнейшую науку — бухгалтерию. Бухгалтер так сыпал цифрами — просто рябило в глазах: тут и доходы, и урожайность, и неделимые фонды.

— Полюбуйтесь!

Таблицы-плакаты были выполнены с шиком. Какие яркие сочетания цветов! Какие коровы! Если даже и замычат, не удивишься. Пшеница в клейменых мешках без куколя, сурепки или семян повилики; зажми такую пшеницу в кулак — и она выльется из твоей руки. Стеной стояли южная конопля и канатник, кенаф и кукуруза.

Вспомнилось Петру, как оформлял плакаты и боевые листки Карпухин. Хотелось поскорее в кубрик, ноги едва держали, блаженством представлялась навесная койка, а поглядишь на карпухинскую живопись, прочтешь текст, прекрасными словами рассказывающий о твоих нудных делах, — стоишь как вкопанный, глазам не верится: неужто все это возникло из твоего, казалось бы, беспросветного труда?..

— Глядите, Петр Андреевич! Сногсшибательные цифры!

Действительно, сколько добывается на ферме молока и шерсти! Словно корабельные насосы, эти электродоилки. А обычная овца-рамбулье, очищенная от репьев и дерьма, превращалась в сказочную золоторунную.

Итоги подводились под унылую песню северного ветра, свободно летевшего через пустынные воды Азовского моря на Сечевую степь. Закованные бесснежным морозом зяби лежали, как черные волны, по всей необозримой равнине, расчерченной прямыми линиями защитных посадок, начисто отряхнувших листья.

В правлении топили мелким штыбом, завезенным на баржах с той, углекопной, стороны Азовского моря. Бухгалтер выщелкивал отчеты невдалеке от печки, куда член ревизионной комиссии Павел Татарченко совком подбрасывал дрянной уголек.

Камышев зябко ежился в своей меховой безрукавке, добытой в партизанском налете возле промысла Кура-Цеце. С неделю его мучил кашель — простыл во время поездки на пленум. Там-то и решили: «перераспределить» и просили «тряхнуть мошной» передовые артели. Не сходился дебет с кредитом по краю. Первоначальные наметки по артели, объявленные во всеуслышание, пришлось перещелкивать на арифмометре.

Вопрос, решавшийся на заседании, касался абсолютно всех, даже дедов, успевших уйти на припечки от ранних холодов. Решения ждали в домах и на полевых станах, на фермах и в ремонтных мастерских. Во двор правления, засыпанный желтой ракушкой, стекались люди, забредали, будто ненароком, оставались здесь, топтались кучками, поскрипывая ракушкой. Всем не протиснуться «на итоги», площадь кабинета ограничена. Ждали… Раздайся сейчас в трубе репродуктора, навешенного на телефонный столб, густой московский баритон, объявляющий вес трудодня, и то, пожалуй, никто бы не удивился. Самое важное совершалось здесь, под железной крышей правления, из побеленной кирпичной трубы которого опускался прижатый ветром курной кузнечный дым.

В это время бухгалтер-энтузиаст, заранее старательно выбрив скудную растительность на свежих щеках и надев чистую рубашку и цветной галстук, играл цифрами. У него даже десятичные дроби звенели, как стихи.

— Ну-ка, милый, повтори еще разочек, — мягко останавливал его Камышев и сладостно осмысливал звонкую цифру.

Диаграммы, бередившие его наивное сердце, появлялись на стене, как говорится, по ходу доклада.

— Артель, товарищи, не шарада, — внушал он, — все должно быть ясно. Никаких загадок, головоломок и ребусов не полагается… Продолжайте…

— Потому и просим огласить последнюю заповедь, — съехидничал Павел Степанович Татарченко, по-прежнему сидевший возле печки.

Последней заповедью с его легкой руки называли расчеты с колхозниками. Так и получилось: заработки вытекали из всего остального, и о них говорили напоследок.

Собрание притихло, когда юный бухгалтер скороговоркой подбивал итоги земледельческого года и докладывал всем интересующие цифры.

— Вот и получилась шарада, — сказал Никодим Белявский, бывший председатель одной из слившихся артелей, ходивший всегда с видом оскорбленного властелина.

Взялись за кисеты с саморучно нарезанным самсуном и задымили, нарушая выписанные на стенке запреты.

Как и в прошлом году, загаданный после майских дождей заработок почти наполовину выжигался ставропольским суховеем, прошедшим полосой через восточные районы.

— С вышки надо глядеть, — произнес Камышев мутным голосом, — нам порекомендовали…