Матросы

На глаз, без всякой оптики, легко определить: неспроста спешили бабочки управиться поскорей. Камыша в лиманах — сила, косить его не перекосить, а вот наложен штрафной запрет на это стихийное творение природы. Пусть все пропадет пропадом или сгорит от случайной искры, но каждая камышинка где-то весомо поставлена на учет, ей отведено место в «дебитно-кредитных» скрижалях, и вырубить ее оттуда так же трудно, как человеку библейских времен восстать против заповедей, переданных Моисею на горе Синай.

Среди женщин Петр с огорчением увидел горемычную вдову, ныне собственную тещу Матрену Кабакову. Лучше всего сделать вид, что не заметил, пусть она увязывает снопы на тележке, заканчивает свою дерзкую вылазку, а ему, зятьку, следует поднажать подошвой на педаль — увеличить скорость. И стоит ли считаться с тем, что Латышев схватился за ручки, едва «газик» козлом запрыгал по кочкам?

— Против остановки, вижу, возражаешь? А надо бы пожурить, — упрекнул Латышев.

— Сколько они его накосят! Одна капля из бездонного озера.

Латышев спрятал руки в наружные карманы пальто. Казалось, он сразу озяб, хотя высокий камыш, стеной стоявший с той и другой стороны, потушил ветер, и стало теплее.

— Так рассуждать нельзя.

— Зима подошла, — сжатым голосом ответил Петр.

— Зима не оправдание.

— Может быть, кому-то хату надо покрыть или коровник. Камыш зря пропадает, а у людей крыши не будет…

Латышев не без любопытства посмотрел па Петра из-под воротника:

— Понимаю тебя.

— Ты меня понимаешь, а я тебя нет. Объясни.

— Выступают на сцену личные мотивы. Одна из браконьерш — теща твоя!

— Разве? — Архипенко прокашлялся. — Я и не заметил. Больше за дорогой слежу. Наш козлик капризный, чуть что — брыкнет и перекинется.

За дамбой дорога еще около километра тянулась по низине, покрытой озерцами и небольшими кулигами камыша, потом некруто поднималась к окраине станицы. Только въехав на улицу, Петр возобновил разговор:

— Вот ты, Иван Сергеевич, назвал женщин браконьершами. Трудно с этим согласиться: тоже мне, браконьеры!

— Можно заменить другим, русским словом, смысл-то не изменится. Пусть будут нарушители.

— Дело не в слове.

— В чем же?

Латышев отвернул воротник, мускулы его усталого лица пришли в движение. Запульсировала жилка у виска. Он почувствовал протест и насторожился.

— Теща мне жаловалась, — ответил Петр, осторожно объезжая грузовик с размонтированным скатом, — зима подходит, а крыша худая. У нее, сам знаешь, дети. А я отмахнулся, потому что по горло занят: электродойка, транспортирующие устройства…

— После поговорим, — мягко остановил его Латышев, — ветер слова перехватывает. Еще ангину схватишь. Ежели не возражаешь, заедем ко мне. Ты же у меня еще ни разу не был.

— Не приглашал. А к начальству только по вызову ходят.

— Ладно издеваться, Петр. — Латышев все же был польщен. — Мы с тобой в одной упряжке. Вся и разница, что один в корень, другие — в пристяжку. Мне ведь у вас пришлось с фундамента начинать. Вернулся из армии гол как сокол. Помню, старший брат навестил, в Грузию ехал — пришлось шинель продать, чтобы принять его… А вот и моя землянка.

— Ну что же, поглядим твою землянку, — Петр притормозил машину возле окрашенного в синий цвет штакетного забора, за которым нежно белели стволики голых яблонь и слив.

— Заезжай во двор, — Латышев открыл ворота на хорошо смазанных петлях.

Баллоны проскрипели по гравийной подсыпке с ракушками, природном даре недалеких азовских пляжей, и Петр медленными шагами, не без удивления осматриваясь по сторонам, вошел в дом вслед за хозяином.

Все содержалось в чистоте, радовавшей моряцкий глаз гостя; и в то же время в душе накапливался какой-то шлак: уж больно назойливо, чуть ли не взахлеб выхвалялся хозяин своим достатком.

Вот он погладил ковер яркой расцветки, наброшенный на двухспальную кровать, и лицо его просветлело:

— Машинная работа, а с иранцами соперничает. Вот тебе и механизация. Не дышит, а жизнь украшает.

— Дом-то свой, что ли? — полюбопытствовал Петр, разглядывая филенки дверей и оконные переплеты.

— Что ты! Какой же дурак без нужды гроши гробит. Коммунальное имущество. Бывший кулацкий.

— Неплохой дом.

— Жить можно. Обещали продать по балансовой… Эй, жинка, где ты там?.. Цена дому теперь тысячи две, две с половиной максимум. Потому и сад развел, штакетник поставил вокруг усадьбы… Нам чаю! — приказал он жене, тихой женщине с грустными глазами, незаметно появившейся в комнате. Молча кивнув, она удалилась и вскоре вернулась с коричневым чайником и посудой на медном подносе.

— Поджидала тебя, Ваня. Похолодало. Думаю, озябнешь, согрела кипятку.

— Забота, — похвалился хозяин и тщательно расчесал свои волоски, давно потерявшие густоту. — Как говорится, взаимная семейная ответственность. Я за ней, она за мной. — Посмотрелся в настенное зеркало, потрогал макушку. — «Редеет облаков летучая гряда». И касторкой мажу, и сливочным маслом. Не помогает. Как после градобоя или суховея…

— Придется перепахать и просом пересеять, — пошутил Петр.

— Поживешь дольше со своей молодой женушкой, поглядим, какая на твоем массиве останется растительность.

— А у вас температура африканская. — Петр уклонился от надоевших разговоров вокруг его женитьбы. — Чем топите?

Хозяйка почему-то с опаской посмотрела на мужа и промолчала, хотя вопрос был обращен к ней.

— Угольком, — в голосе Латышева слышалась гордость. — Пришлось печи под антрацит переделывать, а то бы порвало. Лубяную костру не уважаю. Мусорно, горит, как порох, а результат — ноль.

— Можно, Иван, я пойду по хозяйству? — спросила жена. — У вас свои дела, а у меня свои.

Латышев разрешительно махнул рукой:

— Иди, ладно. Не умеешь ты сочетать свои интересы с интересами мужа. Наверняка у Петра иной распорядок в доме. Жена с образованием, самого тоже на флоте подковали. На любой лед толкни такую пару — не поскользнутся.

Жена ушла неслышными шагами. Латышев снял пиджак, сапоги, всунул ноги в мягкие кожаные чувяки и стал разливать чай:

— Продолжим беседу.

— Мозговой котелок вроде успел остыть. — Петр, не глядя на него, грел озябшие пальцы о фарфоровую крутобокую чашку. — Не знаю, с чего продолжать.

— Продолжай с камыша. — Латышев отхлебнул чай, улыбнулся. — Такая у нашего женатого брата забота. Взял жену-милашку, а в придачу целый синклит родичей. И теща среди них самая главная, можно сказать, с адмиральскими погонами…

Петру показался неуместным легкий тон, взятый Латышевым, и он, не отвечая на его улыбки, строго остановил его:

— Не надо так… Моя теща из рядового состава. С тремя детьми осталась. Простая женщина. Мужа отдала Родине. Сержантские дети, как тебе известно, туго подпоясаны, пышки у них на сухой сковородке.

Латышев с большим вниманием вгляделся в гостя и тоже посерьезнел. Силен парень. Глаза колючие, недоверчивые, шея — хоть под хорошее ярмо, любой буккер потянет. На коже следы меднистого загара, а стриженной под бокс голове будто на роду писано носить круглую матросскую шапочку. Видел Латышев матросов в бою под Таганрогом. Удивительные люди. Будто их на особых станах прокатывали, фрезами-кудесницами вытачивали. Не похожи матросы на все остальное человеческое племя. Запомнилась картина: залегли спешенные казаки под шквальным пулеметным огнем, головы не поднять; в сером небе рассыпалась ракета — на самом конце своего длинного и тонкого воздушного следа, похожего на удилище. Атака! Не стронуть с места, будто влитого в сугробную опоку, расслабленного тела. И вдруг: «Полундра!» Поднялся батальон морской пехоты. Красиво скинули овчинные ненавистные полушубки, каски долой, бескозырки из карманов… Темные бушлаты, ленты змеями. Не остановить, не испугать. Усыпали матросы иссиня-снежную равнину…

Вздохнул Латышев, насупился. Эх, далеки те денечки! Кто тогда о разнесчастном камыше думал, будь он трижды рыжий! А теперь все тащи в копилку. По винтику, по кирпичику, по рублику — все в республику. Слушал, как бывший морячина, рассказывая о семейных делах, винится: не помогал теще, закрутился на отстающей ферме. А Мария, жена, не настаивала, щадила молодого супруга.