Матросы

Проговорили почти до первых петухов. Заснули под завывание начавшегося еще с вечера северного ветра. Петру снилось море, скользкие палубы, волны высотой в мачту, скрип антенн локаторов — и все локаторы с уродливыми человеческими лицами, перекошенные, злые. По палубе несло Василия, был он в одной тельняшке, а руки и губы синие. Рядом же — штормовой леер. Не знает, салажонок несчастный. «Держись за леер! — кричит Петр. — Цепляйся за леер!»

Маруся разбудила мужа, посовестила его за испуг. Петр оправдывался, еще не понимая, где он и кто с ним.

— Бывают же дурные сны, Маруся! Извини. Спасибо, что разбудила. Радио уже забормотало… Пора на ферму. Что-то ветродвигатель отказал. Просил Гришку Копко, обещал наладить.

Ферма уже издали манила своими, будто промытыми после мокрой приборки, черепичными крышами, выбеленными стенами, обведенными голубым военно-морским ободком окошками и продушинами. Словно корабельная мачта, поднимался ветровой двигатель с крыльчаткой и ажурным стволом, выкрашенным шаровой краской — ее раздобыли у рыбаков азовской механизированной артели.

Плохо пока с общежитиями — саман тянул, как фитиль, грунтовую воду, и девчата жаловались на сырость. Начатое два года назад кирпичное здание так и не закончили, фундаменты зарастали бурьяном.

«Сознание советского человека высокое, — нравоучительно доказывал Латышев, — наш человек войну вынес и тут вытерпит. Надо только держать дух в мобилизационной готовности».

Копко охотно поехал на ферму, где работали девчата — одна краше другой. Ради женской ласки он мог свершить и не такие подвиги. Подумаешь, наладить ветровой двигатель! Гриша заранее знал все его больные места и безошибочно решал несложную техническую задачу, вызывая восхищение молодых доярок. Ветер Григорию Копко нипочем. Дубленый полушубок предохранял его гибкое тело от любой непогоды. Меховая капелюха пока не требовалась, хотя уши и прихватывало морозцем. Что может сравниться с «капитанкой», небрежно брошенной на смоляные волосы, будто завитые способом «перманент»!

Копко помахал кнутиком и, наблюдая за полетом кобчика, выслеживающего с высоты поднебесья простодушного мышонка последнего осеннего помета, завидовал Василию. Он получил от него письмо с военным штемпелем.

— У Василия — красота! Все заботы на плечах начальства. Служи, слушайся, учись.

— У тебя-то какие особенные заботы, Гриша? — спросил не без умысла Петр Архипенко, наблюдая за неподвижным лицом тракториста.

— Заработки к зиме упали. Хотел костюм купить — не вышло.

— Летом не заработал?

— На сено отдал… мамаше. Коровенку-то и летом приходится подкармливать. По ту сторону станицы есть еще вшивенький выпас, по эспарцету, а возле нас посеянных пастбищ нет. Оставили такой выгон, что буркой его накроешь. Недалеко от лимана. Так и на этом пятачке завод разостлал коноплю. Пасли неделю на стерне. Запахали. Листья мамаша собирала. Вот и отдал свой задуманный бостоновый на изжов корове. И опять-таки не хватит до весны…

— Если закидываешь удочку на получение корма, то неудачно, — охладил его Петр. — В колхозе сбалансировали даже просяную солому, даже сухие будылья.

— Знаю. На моего червяка даже глупая красноперка не клюнет… Западет тебе на ум, и то хорошо. Может быть, доведется на правлении поддержать эти мои частнособственнические инстинкты.

Копко подстегнул каурого конька, недобросовестно справлявшего свои обязанности в паре с усердным чулкастым конем, уже покрытым в паху и под шлеей клочьями пены.

— У тебя горчичка на губе, Гриша. Из чьей песни последние слова?

Копко скупо улыбнулся:

— Латышев. Кукарекнуть никому не дает освобожденный секретарь!

— Заочно критиковать — что воду сечь.

Гриша подавил вздох. То ли он считал, что демобилизованный флотский старшина туговат на соображение, то ли раскаивался в напрасно затеянном разговоре. И промямлил нехотя:

— Так… А ведь от тебя дела ждут, Петр.

— Кто?

— Артельные. Изучают, как ты себя поведешь. Тебе дали ферму. А на ней, как бабочки на огне лампы, пять заведующих сгорели. В твое флотское отсутствие и сгорели…

— Бездельничали небось?

— Нет. Бегали, суетились, рубахи на них не просыхали. А сгорели. Ферма-то образцовая, вблизи станицы. Сюда всяк завертывает: и начальство, и делегации. Коровы красностепные, свиньи белокрупные, двадцать тысяч сухопутной и водоплавающей птицы. Комбинат! А корму давай и давай — и сено, и зернофураж, и силос. Да не просто, а научно. Чтобы обеспечить такое население, мало одной суматохи. Глядишь, свинья поросят подавила, теленок замерз, корова сдохла, на птицу мор напал. За все бригадир отвечает. Головой! А голова-то у него одна. И как осторожно ни расхаживай по вверенному тебе участку, все едино на какой-нибудь пенек наскочишь. Ты с внешним видом фермы справился. Не ферма у тебя, а теплоход. Все заметили. Но, кроме внешнего, еще и внутренний вид есть. Тебе бы сейчас на ферме сидеть и глаз никуда не казать. А тебя разъездным хлопотуном сделали, гоняют туда и сюда. День на ферме тебя нет, другой нет. Вскоре не то что коровы, но и доярки и свинарки от тебя шарахаться будут. И еще совет: к людям присматривайся. Есть и трудно живут, кое-кто, бывает, и в соломенную подушку всплакнет. По ранжиру не выстраивай, Петя: «По количеству процентов, рассчитайсь!»

— Спасибо, Григорий, учту, — поблагодарил Петр.

Всю неделю он не отлучался. Самое главное — плохо с кормами. Обязательства взяли высокие, в районной газете похвалили за них и поместили портрет Петра Архипенко — «борца за мир, сменившего меч на орало». Заметка вызвала у Петра много сомнений. Он обратился к председателю артели Камышеву с исповедью:

— Может быть, зря меня поставили на ферму? Шоферил бы я по-прежнему, вернее бы дело было. Ведь я эту самую говядину, жиры и свинину пять лет изучал только в расфасованном виде.

Камышев давным-давно утратил веру в мудрость печатного слова, особенно когда дело касалось принятия обязательств.

— У меня подобных вырезок, считай, на полкило больше, чем у твоего севастопольского бригадира Хариохина. Меня не только в газетах хвалили, а и в кино снимали. Пожалуй, только один Игорь Ильинский может со мной соревноваться. А ничего, выдержал. И битье выдержал, и славу. Краевое депутатство выдерживаю… Я-то сюда из Питера на буфере приехал. Тоже вначале угнетал себя сверх всякой меры, видел непроходимые дебри, хоть с топором прорубайся. Бывало, тебя пытают, на какую глубину пахать, а ты вроде не слышишь, берешь ключ и начинаешь гайку какую-нибудь подкручивать на буккере. Ключ-то был привычней для меня, для рабочего, чем глубина вспашки. А потом постепенно освоился, научился. Самое главное — вышка. Смотри сверху так, чтобы охватить и вообще, и частности. А в отношении тонкостей, этому научишься постепенно. Есть у тебя зоотехник, советуйся с ним, приучай его к ферме, а не к станичным киносеансам. Имей в виду, корова разговаривать не умеет, а иногда так боднет, что и заведующего через крышу перекинет. Не один на животноводстве голову себе сломал, нелегкое это дело, центральную задачу решать. Сам не сумеешь, сигнализируй. Вот вся твоя флотская специальность в самый раз!

— Если так, набираю сигнал «Веди».

— Что он означает, Петя?

— Курс ведет к опасности.

— Вон как… Точнее расшифруй свое «Веди».

— С кормами, говорю, туговато. Как бы нас всех вместе корова не боднула.

Камышев согласно кивнул головой:

— Ты опять за свое. Известно, подкузьмили нас иждивенцы после вторичного укрупнения. Как расковыряли все их скирдочки, оглянулись: баланс-то на тонкой проволоке висит. Пока отпускай норму, а потом примем меры. Живем-то в своем собственном государстве. Разрешат — на стороне закупим. Сахарные заводы строят, куда им жом девать? Гляди на все с вышки, сигнальщик! Дела семейные у тебя хороши. И хотя ты говорил, что самое главное — корма для животных, я все же с тобой не могу согласиться. Главное — это семейная жизнь. Семья есть — и все будет. И у тебя будет, и у государства. А в противном случае фокстрот и выпивка, неряшливость тела и распад души. — Камышев вдумчиво всматривался в молодое выразительное лицо старшины и угадывал в нем тайну красоты. — Проведай тещу. Знаю я ее, трудящаяся женщина, умница. Молодой еще знал. Проверь, как у нее с экономикой… — О корове промолчал. — Камыш косила без талона. Камыш — чепуха, а треску много.