Матросы

— Раньше разрешали, а теперь почему запрещаете? — требовала разгоряченная девушка, по-видимому редко встречавшая отказы благодаря своей красивой молодости.

— Почему? — врач колебался недолго. — А потому, девушка, что раньше мы не совсем были уверены в благополучном исходе. Теперь мы верим и хотим убедиться полностью. Ему лучше. Радуйтесь, а не кричите на меня. Успешное начало — это еще не всегда хороший конец, нельзя относиться легкомысленно. Надеюсь, я выражаюсь вполне популярно? — Врач поклонился и сосредоточившись, выслушал говорившего тихим голосом пожилого рабочего с орденом Ленина на мятом лацкане черного пиджака.

— Пожалуйста. Вы можете пройти. — И, проследив за тем, как гардеробщик-матрос подал и помог надеть халат человеку с орденом Ленина, сказал только одной Галочке, не отступавшей от него. — Помните того, в вашей палате, — «братки, когда же день…»? Это его отец.

Девушка только пожала плечами, протиснулась к Аннушке и Томе и умостилась между ними на белой скамье с высокой спинкой.

— Бюрократ, — сказала Тома и, не шелохнувшись, принялась за пирожок.

— Нет, ты не права, Тома, — мягко отозвалась Аннушка, — его тоже надо понять. Если бы каждый лез в твой буфет, Тома, как бы ты его шуганула? — Аннушка взяла подрагивающую Галочкину руку с красными ноготками и положила ее на свою крепкую, шершавую ладонь. — Доктор сказал: Василию лучше. Чего же еще ты от него хочешь?

— Не мог пропустить в такой момент! — Тома была непреклонна. — Из Одессы сломя голову летела деваха. Для чего? Для того чтобы Васькин бред услышать? И теперь, когда восстал от бреда, нельзя. Что у него, раны открытые, голова проломлена?

Аннушка продолжала спокойно:

— То-то и плохо. Если бы из него хоть полстакана крови вышло, тогда можно нажимать на медиков. А если без единой царапины, значит, дело в основном в этом контейнере, — она указала на голову. — Может быть, по его состоянию ему ничего, кроме белого потолка, видеть не положено. Согласна, Тома?

— Врачи — истуканы бесчувственные. Но тут я полностью солидарна. — Тома вытерла губы платочком и заметила Петра, издали наблюдавшего за ними с улыбкой: вероятно, слышал их болтовню. — Петя, что же ты замаскировался? Иди к нам.

Галочка обрадовалась Петру, уступила место на скамье и, когда он отказался, больше не присела. Голоса разговаривающих людей сливались в ровный гул. В палаты пускали по очереди, не больше чем по двое к одному больному. Коллективно от какой-то школы принесли книги и цветы — те самые памятные для Петра розы южнокрымского побережья; девочки в форменных платьях кокетливо-строго осматривались перед высоким зеркалом, бесшумно надевали халаты и уходили на цыпочках, внутренне встревоженные и прекрасные в своей детскости.

— Могла бы я с ними вместе проскользнуть?

— Могла, Галинка, — ответил Петр, — между вами разница небольшая. Только, если хочешь, проскользнем вместе?

Без труда Петру удалось договориться с врачом, намекнув на преимущества любви перед пенициллином. Петя помог Галочке завязать тесемки халата. И действительно, она могла посоперничать с медициной, в этом сила женщины, ибо от нее — жизнь.

…Город стремительно убегал из-под колес грузовика. Проносились мимо бульвары, улицы, баллюстрады. С каждым витком крутого шоссе открывались новые виды. Там, где когда-то матросы взрывали руины и долбили киркой, высекая искры из спекшихся от пожаров камней, там стояли безупречные здания, не обезображенные ни единым осколком снаряда. Не кто иной, как насмешливый Павлик Картинкин, захлебываясь от восторга, восхвалял все красоты возрождения и того, что еще будет построено. Иногда его смуглые татуированные руки отрывались от баранки руля, и шоферское сердце Петра Архипенко невольно вздрагивало.

— Ты запомни, Петя: к очередному авиарейсу тебя доставляет не кто-нибудь, а Павлик Картинкин! Полный морской порядок!

Тут он заметил своего душевного друга Ивана Хариохина, в царственной позе возвышавшегося на троне помостей.

Повинуясь могучей власти его рабочей руки, плыла над горами бетонная стена, зачаленная витой сталью троса. Бетон не для дота, а для жилья.

— Привет баловню славы! — наполовину высунув из кабины свое гибкое тело, вопит в полный голос самый юный в Севастополе водитель. — Да здравствует Аннушка!

Строители поджидали их проезд, очевидно заранее предупрежденные Картинкиным. Провожая машину, махали руками и рабочим инструментом. Даже Гаврила Иванович приподнял кепчонку, хотя видел он куда хуже, чем прежде. Ворон, вероятно, и в самом деле живет триста лет, но человеку, к сожалению, гораздо раньше положен предел.

Еще на две — три минуты бухта показалась под ногами, перевернулась и скрылась.

— Кое-каким коробкам приходит амба. — Павлик нажал на газ. — А матросы будут всегда, пока плещут моря… — Склонный к философии, Картинкин продолжал: — Такая же амба обществу без хлебороба, поскольку человек должен кушать. Амба обществу без крыши над макушкой, и потому да здравствует вечный друг человека — строитель! И… — Картинкин озорно прикусил нижнюю губу ровными белыми зубами, и весело блеснули его глаза, — никогда приличный водитель не выйдет в тираж. Машин выпустят, скажем, миллион — сколько потребуется нашего брата? Ты понял, как точно решает Картинкин задачи?

Можно было позавидовать Павлику, его предельно ясному мироощущению. Как хорошо, если безошибочно решены все задачи. А может, и нет? Куда же тогда стремиться?

Последний раз открылась бухта на крутом повороте. Павлик сбавил скорость. Зоркие глаза бывшего старшины сигнальной вахты схватывали многое: причал на той стороне и дорогу к улице Леваневского, а выше — большие дома офицеров эскадры. Часовня-Стотысячник. Старинные блокгаузы с амбразурами, похожими на гнезда ласточек. У мыска Корабелки «Истомин». Его нетрудно узнать. Там Вадим Соколов, батя Ступнин, Карпухин, там снова будет Василий.

А там, где на обелиске памяти погибшим кораблям взлетает орел, окунаясь, будто в расплавленную лаву, в кильватерном строю плыли подводные лодки. Одна за другой они входили в главные ворота крепости, мимо бережно хранимых старинных пушечных равелинов и современных ракетных фортов.

— Петя, узнаешь субмарины? — упруго-черное, как авторезина, лицо Павлика озарено высшим патриотическим восторгом. — Я обожаю их, Петя! Послушай, как красиво звучит — субмарина!..

Подводные лодки скользили у подножия великого города, и их длинные стальные тела напоминали снаряды, штурмующие глубины Вселенной.

Матросское сердце Петра Архипенко признательно стучало. Пока существуют моря, кому-то для счастья людей нужно быть их властелином.