Матросы

В таком настроении лучше всего избегать встреч с парторгом. Что бы ты ни отстаивал, ни доказывал, все равно будешь не прав. А начнешь заноситься — сразу пришьют обвинение в нескромности. Станешь доказывать свое — обвинят в индивидуализме.

Архипенко не умел притворяться и сразу все выложил начистоту.

Латышев вел себя сдержанно. Ни разу не прервав горячие наскоки, добросовестно вслушивался и охотился на навозных мух, лениво зудевших у нагретых солнышком оконных стекол. В качестве истребительного оружия ему безотказно служила деревянная чесалка для спины, привезенная в подарок знакомым пилотом, летавшим на реактивном самолете в Китай с делегацией.

Чесалка в бледнокожей руке Латышева постукивала с каким-то презрением к посетителю. Мухи падали на подоконник. Виден был недавно подстриженный затылок парторга, желобок худой шеи и родинка, темневшая сквозь реденькие волосы. Равнодушие Латышева и эта его война с мухами взвинчивали Петра. Последние упреки он выкрикивал уже с ненавистью к этому затылку, к желобку на шее, к вялой руке и ко всей его выжидательно-настороженной фигуре.

Наконец чесалка легла на стол, который был покрыт листом небьющегося сталинита, снятого с «раскулаченной» автомашины.

Руки парторга угомонились, а глаза затянуло мутной, недоброй поволокой.

— Так… Надеюсь, ты кончил? — голос Латышева стал хрустким, как молодой ледок на плесе лимана. — Если все твои доводы иссякли и тебе больше нечем похвалиться, советую поменьше прислушиваться к отсталым настроениям и не плестись за ними в хвосте. Слышал, когда-то в партии заводилось такое гнилье, как хвостизм, обывательщина? За теткой Пелагеей в коммунизм не идти; она заведет, только не туда… Ты выступал крепко, выполнил с честью партийное поручение, а потом что? Как говорил один мужик у Льва Толстого — скурвился?

Латышев, довольный своей тирадой, прошелся по комнате, заложив руки за спину.

— Трудно, оказывается, с вами разговаривать, Иван Сергеевич. — Петр перешел на «вы». — Поучаете…

— Поучаю? — краска поднялась из-под ворота и залила шею, щеки, вспыхнули надбровья. — А вы чего от меня ждали, товарищ Архипенко?

— Бросьте вы этот тон, товарищ Латышев! — Петр не на шутку вскипел. — Я вам не Камышев. Я не боюсь раскола из-за правды…

— Что, что? — глаза Латышева сузились в щелочки, губы нехорошо скривились. — Не советую подобным образом начинать свою биографию… Видите, в том углу притаилась муха? Пусть у меня нет желания ее… того… А начнет летать, зудеть над ухом, мешать, раздражать, так придется…

— Стало быть, не зудеть? — Петр встал.

Латышев не ответил на этот запальчивый вопрос, благоразумно сдержался.

— Следует тебя, Архипенко, подучить законам укрепления и развития общественного хозяйства — главной силы колхозов. Тогда ты лучше поймешь. Масштабы колхозного движения не просто масштабы топографической карты, а нечто большее, живое, многогранное, пульсирующее. — Латышев близко подошел к возбужденному Архипенко, подтолкнул его в бок плечом. — Ишь как тебя Пелагея задела! Не думал, что ты такой рухлый, Петр! Сила-то у тебя какая, мускулы! Слиток! Давай условимся: вношу тебя в список курсантов агротехнических курсов. Походишь на курсы, аттестуют, и тогда равноправно доругаемся. А вообще запомни: никто не станет ершей глотать хвостом вперед… Полуди свой котелок, Петя, понятно?

Последние слова, казалось, разрушали все предыдущие слова, явно направленные на примирение. Скользко вел себя Латышев. «Если я ерш, то ты налим, — думал Петр. — Хватит с тобой откровенничать. У тебя, как у севастопольского коменданта: прав не прав, все едино — гауптвахта. Откозыряю пока, там видно будет. Может быть, и вправду надо свой котелок полудить?»

VIII

В Севастополе выдались погожие дни. В другие широты откочевала облачность. Бухты играли жемчужно-алмазными россыпями, будто перекатывали на длинных ладонях волн драгоценные камни.

Наступил день принятия военной присяги.

Накануне выдали ленточки, заставили приладить к околышам бескозырок. Новенькие, с золотыми тиснениями, они, обвораживая, шуршали в руках, потом красиво опустились с затылка.

Дерзкое и сообразительное племя мальчишек стрижами взвилось на холм, облепило ограду.

— Присяга! Новенькие!

— Гляди, оркестр подошел! Адмиралы!

В это, более чем праздничное, утро Шишкарев сиял, как медный половник у хорошего кока, замучивал взводы. Зато третья рота лихо перестроилась на Лазаревском плацу. Похвалил член Военного совета Михайлов, прибывший на черной автомашине с другими чинами штаба.

На каждые пятьдесят человек — стол. На них — хризантемы и гортензии, издалека привезенные на суровые холмы Севастополя. Гортензии напомнили Михайлову первые спокойные дни на Кавказе после оставления Севастополя. Сердце ныло от тоски — хоть доставай из кобуры пистолет, свой верный спутник. Севастополь сдан! А гортензии цвели по склонам, махровыми шапками покрывали развалины старинных башен. Вздрагивали подземные казематы Севастополя — стучали бомбы сотен «юнкерсов». Кровь, страдания. Взрывались блокгаузы вместе с защитниками, гибли отважнейшие, красивые, умные люди, гибла молодежь флота. Матросы бросались под танки, палили до последнего патрона, ходили в штыковую… И все же Севастополь пал.

А вокруг буйное царство нетронутой природы. Будто огромные ежи, поднимались драцены, журчали ключи. Козы с библейской мудростью смотрели на мятущихся людей своими изумрудными глазами, и непривычно громко пели птицы. Ведь ни одной не осталось там, на высотах Мекензии, Кая-Баша, на Инкермане, Сапун-горе. Ящерицы и те исчезли. Только мухи и слепни вились над кровью да прилетел однажды ошалелый ворон, испуганный в небесах автоматной очередью.

Все это вызвали в памяти Михайлова гортензии — срезанные, неживые, в украинских глечиках.

Что-то надоедливо говорит Черкашин. «Шипр» и бриолин. Щеки выбриты до голубизны. Пуговицы разбрасывают зайчики. Глаза твердые, жестокие и в то же время заискивающие.

— …В моем рапорте, товарищ адмирал, подчеркнута главная мысль.

— Мы побеседуем с вами после, — недовольный басок адмирала не предвещает ничего доброго.

Прозвучали команды. Молодые моряки подходили к столу. То звонко, то сдержанно-глухо давали клятву.

Подошел черед Василия. В руке — винтовка, в другой — текст присяги.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил…

Приводил к присяге капитан-лейтенант с кортиком у бедра, в крахмальной сорочке с модным воротником. Ботинки с суженными носками. Капитан-лейтенант тоже молод, возбужден, и ему ничего не говорят гортензии, подкрашенные розоватыми отблесками солнца, поднявшегося из-за Сапун-горы.

— …клянусь добросовестно изучать военное дело… до последнего дыхания быть преданным своему Народу… всегда готов… выступить па защиту моей Родины… клянусь защищать ее… не щадя своей крови и самой жизни…

Слова присяги долетали отовсюду:

— …Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Наклониться над столом, обмакнуть перышко обычной ученической ручки в чернильницу и разборчиво, без завитушек подписаться. Ленточки пощекотали уши, вернулись за спину, но дыхание улеглось лишь после того, как Василий встал в шеренгу.

Всюду звенели голоса. Процедура принимала более деловой характер. Поторапливали, поглядывали на часы и на начальство: там уже проверяли микрофоны. Туда же перебежали фоторепортеры. Начальник откашлялся возле микрофона, и его кашель облетел площадь. После этого начальник начал говорить, не отрывая глаз от бумажки.

Над его речью скопом покорпели многие, стараясь вытравить все живое. Чем больше они трудились, тем сильнее язык тускнел и серел, как чугун, ярким потоком вылившийся из летка и попавший в одинаковые, проверенные по чертежам изложницы. И странное дело: молодые люди, к которым сейчас была обращена эта речь, хорошо воспринимали ее точную логичность. Именно этот язык настраивал их на торжественный лад, завершая процедуру принятия присяги.