Утренний бриз

— Рули спрашивает, что с тобой! — услышал он голос Бирича и открыл глаза. Что за чудо! Рули дружески улыбался ему. Бирич достал из буфета графин с водкой и три рюмки. Он наполнил их и одну подал Рыбину:

— Выпейте и не держите на меня обиды. Я погорячился напрасно и каюсь. Выпейте, выпейте! — настойчиво повторил Бирич, видя, что Рыбин едва удерживает рюмку. Руки у председателя Совета дрожали, и водка выплескивалась ему на колени. Рули и Бирич выпили. Их примеру последовал и Рыбин. Бирич спросил:

— Еще?

— Нет… спасибо… — Рыбин поставил пустую рюмку на стол. Рули, не спускавший с него глаз, обратился к Биричу:

— Постарайтесь точно перевести мои слова. Он должен все хорошо понять, Он нам еще необходим…

В эту ночь Рули не вернулся к Свенсону. Он отправился спать, а утром вышел на охоту. Закинув за плечи ружье, американец надел лыжи и стал подниматься на косогор за Ново-Мариинском. Было воскресное раннее утро, и пост еще лежал в темноте. Рули поднимался все выше. Он быстро согрелся. Утро было студеное, с морозной роздымью. Воздух — чист и свеж. Рули остановился, размышляя, в какую сторону направиться. Он посмотрел на пост, лиман, скользнул, взглядом по радиостанции и продолжал путь. Через несколько минут его внимание привлекла собачья грызня. Рули сорвал с плеча винчестер и заскользил к собакам. При его приближении они зарычали громче, ожесточеннее, но не отходили от своей добычи. Рули остановился, готовый пробить пулей голову той собаке, которая первая решится броситься на него. Собаки при виде наведенного ружья отбежали в сторону и уселись в кружок, не переставая рычать. Рули уже рассмотрел на снегу изгрызенный труп человека. Вокруг — розовый от крови снег и клочья одежды. Рули узнал по останкам Трифона, которого вчера так ждал Бирич. Рули был в недоумении: кому помешал этот пьяница? Рули быстро оглянулся. Не дело ли это рук большевиков, о которых рассказывал Чумаков? Но вокруг было тихо, спокойно. У него исчезло желание идти на охоту, и он, держа на всякий случай винчестер в руке, направился к радиостанции. Глаза Рули заметили на снегу какой-то маленький блестящий предмет. Это была пустая латунная гильза от браунинга. Рули встал на одно колено, взял гильзу, осмотрел ее и перевел взгляд на Ново-Мариинск, отыскал дом, в котором сейчас, наверное, спала еще Елена Дмитриевна. Рули усмехнулся своим мыслям и, взвесив на ладони гильзу, тщательно спрятал во внутренний карман. Он узнал гильзу. Она была от маленького браунинга, который он, Рули, сам подарил Елене Дмитриевне. «Способная оказалась ученица!» — усмехнулся американец.

Чекмарев не выпускал из рук эти маленькие, потертые, мятые лоскутки бумаги. Они были для него очень дороги. Корявые, скупые слова звучали в душе Василия Михайловича торжественным гимном, Они заставили забыть об усталости, о долгой, трудной дороге. Он держал в руках доказательства, что его жизнь и дела, как и его товарищей, — дают плоды. Василий Михайлович, слушая Куркутского, который рассказывал о подробностях поездки в дальние стойбища, вновь и вновь перечитывал документы. На первом значилось: «По предписанию Марковского Совета передано анюйским чукчам о Советской власти. Чукчи согласны с Советской властью, а притом чукчи выбрали себе председателем Совета Калаву, кандидатом Кэлэву».

Чекмарев осторожно сдвинул листок с этим текстом, и под ним оказался другой:

«Постановление общего собрания анадырских чукчей.

Анадырские чукчи выбрали себе председателя Совета Кэлэнкева, кандидатом Камина».

Советская власть пошла в тундру и прочно встала в ее далеких углах. Василий Михайлович был счастлив. Вот и наступило, пришло то, о чем мечталось, о чем было много, очень много переговорено с друзьями, ради чего пролили свою кровь товарищи, которые никогда не узнают об этой победе, но которые всегда в нее верили. Чекмарев думал о том, каким бы светом озарились лица Берзина и Новикова, Наливая и Мандрикова, всех их соратников, легших в суровую северную землю, если бы они прочитали вот и этот, третий документ. Василий Михайлович бережно погладил листок, на котором было написано:

«Согласно постановлению анадырских чукчей анадырские чукчи приход Советской власти приветствуют. Притом сделали табун для марковцев. В количестве 500 оленей. Еще уведомляют вас — олени очень сухи, так что обещают, если возможно будет, прогнать к самому Марково. Часть до Ерополя, часть, куда можно будет».

Чекмарев ликовал. Он собрал листки вместе и продолжал держать их в руках. Ему казалось, что от них идет тепло, которое согревало его сердце, вызывало радость и прилив сил. Василий Михайлович осмотрел собравшихся в Совете. Как он любил этих людей. Чекмарев задержал взгляд на Антоне, который сидел рядом с Оттыргиным, откинувшись к стене. За то время, пока Чекмарев находился в дороге, Антон значительно окреп. Он ходил, принимал участие — в делах Совета и даже с гордостью успел сообщить Чекмареву, что уже колет дрова. Сейчас Антон наверняка думает о товарище Романе. Два часа назад, в полдень, Чекмарев приехал в Марково. Не сворачивая к себе домой, он сразу же направился в Совет, горя желанием узнать о том, что тут произошло за время его отсутствия, и поделиться своими новостями. Когда-он сообщил, что товарищ Роман выехал в Марково, Антон радостно засмеялся. Он сказал:

— Скорей бы приехал… — голос его дрогнул, и печаль согнала улыбку, легла на лицо. Антон подумал о том, что товарищ Роман не встретит ни Мандрикова, ни Берзина, ни Новикова. Чекмарев положил ему руку на плечо.

— В бою гибнут солдаты…

Антон кивнул и отошел к Оттыргину. Вот они сидят рядом. Чекмарев перевел глаза на Клещина. Тот заметно поправился. Но по-прежнему рука на перевязи. Василию Михайловичу стало не по себе. Он виновато взглянул на Нину Георгиевну. Женщина, сжав руки, о чем-то сосредоточенно думала. Время от времени на ее лоб набегала морщинка, а губы вздрагивали, точно Нина Георгиевна удерживала слова, которые так и готовы были вырваться у нее. Чекмарев видел, как огорчил Нину Георгиевну, когда сказал ей, что ни врача, ни фельдшера не оказалось ни в одном селе и поселке, которые он проехал.

— Как же так… — только и произнесла Нина Георгиевна с такой болью и растерянностью, что Чекмарев понял — Наташе не лучше. Они не успели поговорить. Началось заседание Совета. Сейчас оно подходило к концу. Куркутский заканчивал говорить.

— Население идет к Советам и будет всегда с Советами, но нам мешают, по нашему делу наносят удары. Я не говорю о контрреволюционном Совете в Ново-Мариинске. Когда приедет к нам товарищ из Приморского комитета партии, мы тогда совместно решим, как нам начать борьбу за освобождение поста и восстановление там Советской власти. Сейчас нам надо решить, как быть с Черепахиным. После неудачного нападения на Усть-Белую о нем долго не было известно. А вчера от Рэнто прибыл посыльный, Черепахин напал на маленькое стойбище оленеводов где-то в верховьях Ерополя. Ограбил людей. Тех, кто сопротивлялся, убил. Угнал всех оленей.

— Уничтожить эту гадину! — закричал Каморный. — Пристрелить, как бешеного пса! А заодно и американцев, что с ним.

— Каморный прав, — поддержал Клещин. — Нам надо показать населению, что Советская власть не только справедливо торгует, не обманывает людей, но она и защищает их от бандитов.

Довод Клещина для всех прозвучал так убедительно, что тут же было решено немедленно создать небольшой отряд. Он должен был через сутки выехать в тундру на поиски Черепахина. Единогласно было решено истребить банду.

— А если кто из черепахинских людей захочет к нам перейти? — уже после голосования спросил Дьячков.

— Перебежчик всегда станет предателем. — Каморного возмутили слова председателя Совета: — Ты, Дьячков, быстро забыл о нападении Черепахина на караван Шарыпова. А смерть наших товарищей в Усть-Белой?

— Черепахин — фельдшер, кажется? — послышался голос Нины Георгиевны.

— Ну и что? — не унимался Каморный. Он выбежал на центр комнаты, стал перед столом и взмахнул рукой: — Черепахин же хуже волка! Если мы его пожалеем — не будет нам ни прощения, ни доверия от людей.