Записки Анания Жмуркина

— Прокопочкин, откуда ты набрал таких сказок? — спросила не без ехидства Стешенко. — Удивительные, однако, они у тебя… Кажется, ты сам их сочиняешь!

— У народа, — ответил спокойным тоном Прокопочкин. — У народа. У него зерна столько нет в закромах, сколько сказок разных!

— Лжешь, Прокопочкин, на народ! — взвизгнул Гавриил. — За такие сказки гореть тебе в аду и не сгореть. Тьфу! — монашек плюнул и уткнулся лицом в подушку.

Сестры поднялись. Переглядываясь, они направились из палаты. Нина Порфирьевна задержалась у двери перед другой палатой, строго сказала:

— Прокопочкин, я запрещаю тебе рассказывать такие сказки, — и закрыла за собой дверь.

В палате стало тихо. Только хлюпало и сипело в груди Алексея Ивановича, — будто сипел в ней кузнечик. Первухин встал с койки Прокопочкина и, заложив руки за спину, прошелся вдоль койки и сел на нее. За окнами ярче голубело небо, белел снег на крышах домов. Беспрерывно дребезжали и гудели трамваи.

Утро. Тишина. Рана на руке после перевязки ныла. Болела спина. Правая часть головы казалась деревянной, но слышал все же лучше на правое ухо — слух возвращался. Синюков достал из столика шашки и предложил Первухину сыграть. Первухин не отказался. Монашек глядел на иконку, что висела у него на койке, над изголовьем, шевелил губами.

Шкляр сидел на стуле, уставившись взглядом в открытый чемодан. Поверх белья и носовых платков — две пары офицерских погон. Вчера Шкляру главный доктор лазарета предложила переехать в офицерский лазарет, а он отказался, заявив, что здоров и уезжает на фронт, в свой полк. Нынче утром сестры нашей палаты поздравили его с офицерским чином.

— Эй-эй! — крикнул Синюков. — Первухин, рано в дамки! Возьми обратно пешку!

— Не возьму! — запротестовал Первухин. — Я сходил правильно. Ты не можешь играть без спора!

— А я говорю — возьми! — крикнул Синюков. — Два раза подряд не ходят. Я ведь за тобой, как ты съел мою, не ходил еще.

— Нет, ходил.

— Не ходил. Не возьмешь — не буду играть!

— Удивил! — воскликнул со смехом Первухин. — Пожалуйста! — Он смешал на доске шашки, вскочил и отошел от Синюкова. — Не любишь проигрывать, вот я… Никогда не сяду играть с тобой.

— А ты не жульничай, — возразил Синюков и повернулся на спину.

Первухин не ответил. Из перевязочной вернулся Лухманов и тут же, охая, лег на койку.

— Больно? — спросил участливо Гавриил.

— Досталось, — прогудел Игнат, — уж докторша ковыряла-ковыряла рану… Я думал, что и конца не будет ее ковырянию. Одной марли пук запихала… А ты что медлишь? Ждешь особого приглашения?

— Боюсь, — вздохнул монашек и, набросив на плечи халат, трусливо поплыл в перевязочную.

Две няни и сестра Смирнова привели Алексея Ивановича из перевязочной. Он был высок, широкоплеч, отпустил темно-русую бороду. Его глаза болезненно блестели, казались сизыми. Няни и сестра уложили его в постель. Он стонал. Няни ушли, а сестра осталась и держала руку на его лбу. Смирнова сидела до тех пор возле раненого, пока он не забылся, не перестал стонать. Эти же няни привели Семена Федоровича. Он неумело прыгал на одной ноге, держась за их плечи.

— Как? — шепнул Игнат.

— Не зарастает, — ответил Семен Федорович, закрываясь одеялом до подбородка, — рана с тарелку. Няня, — обратился он к полногрудой, с веснушками на круглом лице, — я хочу побриться. Скажи парикмахеру, чтобы пришел.

— Приглашу, — отозвалась няня, — я вчера еще говорила, что не мешало бы вам побриться, а вы промолчали.

Лицо у Семена Федоровича совсем высохло, один только нос стал длиннее. На подбородке и на верхней синей губе торчали редкие темные волосы.

— Ананий Андреевич, — позвал он, — а сестра Стешенко, пожалуй, больше не придет к нам.

— Не придет? — переспросил я. — Почему?

— Будто перевелась в другой лазарет, — сообщил Семен Федорович, — она невзлюбила нас. А нашей докторице сказала, что мы все безбожники и циники. Что нас не надо лечить, а надо отправить на кладбище… и пользы станет больше: лопухи пойдут гуще.

— А доктор?

— Она строго посмотрела сквозь очки на Стешенко и сказала: «Как вам, сестра, не стыдно говорить так! Мои раненые — герои». Так прямо и резанула. Стешенко покраснела и отошла от нее. Доктор сняла повязку с меня и стала смотреть рану… Я глядел на ее склоненное, в морщинках лицо: оно было и серьезно и грустно. Потом стала брать марлю из банки и щипцами прикладывать к ране. У меня закружилась голова, и я потерял сознание. Когда пришел в себя, я услыхал сердитый полушепот: «Думаю, что мои раненые не меньше вас любят родину. Они только об этом не говорят, а если говорят, то иначе…» — «Вы, Ольга Васильевна, придерживаетесь таких же мыслей, как ваши раненые», — возразила Стешенко. «Возможно, — ответила доктор, — возможно. Родина? Помолчите лучше о ней. Она не в ответе за все те безобразия, которые творят ограниченные люди. Все министры и бездарные командующие не стоят одной вот такой раны». Так прямо и сказала и кивнула головой на мою рану. Увидев, что я очнулся от обморока и смотрю, доктор сразу замолчала. Стешенко взяла бинт, спросила: «Можно наложить повязку?» — «Я сама… а вы приведите раненого из четвертой палаты». Стешенко ушла. И докторша забинтовала мне рану.

Семен Федорович помолчал, потом неожиданно спросил:

— Ананий Андреевич, а кто такой Ленин? Я вот два раза слышу эту фамилию. Недавно ее упомянул в своем рассказе Первухин… Что это за человек?

— Ленин? — настораживаясь, переспросил тревожно я и уклончиво ответил: — Фамилию эту и я, впрочем, слышал не один раз на фронте, да и еще до войны. А что?

— Хочу знать, что это за человек с такой фамилией. Я только один раз слышал его фамилию от взводного, унтер-офицера. Хотел у него спросить, но не удалось — ногу оторвало, да и его… А вот сейчас вспомнил эту фамилию. Взводный называл ее с такой любовью, что она, фамилия-то, и мне стала родной… вот я и хочу знать: что за человек Ленин, кто он такой?

Игнат закашлялся. Прокопочкин сел на койке и окинул плачущим взглядом палату, потом остановил его на Семене Федоровиче, сказал:

— Парень, как я вижу, ты хороший, раз сердцем почувствовал человека с такой фамилией. Что ж, Федорович, ты не ошибся в своем чувстве… раскаиваться не будешь в нем, когда ближе узнаешь Ленина.

— Так ты, Прокопочкин, знаешь его? — обрадовался Семен Федорович.

— Нет, нет, — озираясь по сторонам, ответил Прокопочкин, — и фамилию Ленин вот только услыхал от Первухина… и от тебя… впервые. Сказок знаю много… Столько я набрал их в деревнях, в Донбассе, когда шахтером был, и на фронте. А вот и парикмахер.

Вошел старичок с бритвенным прибором, в белом халате, плешивый, с серыми усиками и малиновыми щечками.

— Кого здесь помолодить надо? — спросил он вежливенько, оглядывая раненых.

От него пахло дешевым одеколоном и пудрой.

— Меня, — заявил Семен Федорович.

— Хорошо-с.

— Вам трудно сидеть? — спросил он у Семена Федоровича. — Трудно-с, — ответил мастер за раненого. — Тогда не беспокойтесь. Лежите в таком положении-с. — Он приладил салфетку к шее Семена Федоровича, взбил порошок в мыльнице.

Из густой белой пены торчал восковой нос раненого и темнели щели глаз. Работая бритвой, парикмахер часто брался пальцами за кончик воскового носа. Было слышно, как бритва срезала редкие жесткие волосы, скребла по землистой коже.

— Ну, готово-с, — сказал парикмахер и побрызгал одеколоном лицо Семена Федоровича, а затем провел салфеткой по нему.

Шкляр закрыл чемодан, запер его на замок, сунул под койку, спросил:

— Я хотел бы, мастер, побриться в вашей комнате.

— Милости просим-с… — подхватил услужливо парикмахер.

Шкляр последовал за ним. Грудь сияла георгиевскими медалями и крестами.

Проводив Шкляра взглядом, Семен Федорович обратился ко мне:

— Знаешь, Ананий Андреевич, у меня просьба к тебе… Исполни ее, пока сестер нет.

— Что ж, просьба твоя, думаю, не выйдет за пределы возможностей лазаретной жизни. И я сумею ее выполнить.