Записки Анания Жмуркина

— Вот мы и пришли, — сияя нежным румянцем щек, сказала Нина Порфирьевна.

Мы остановились у трехэтажного серого дома; на гранитном его крыльце, на боковых краях его площадки, вытянув вперед лапы, дежурили бронзовые львы. Над высокими желтыми резными дверями небольшая медная вывеска. Над нею красный крест, под ним белой краской написано название лазарета. Мы вошли в просторный вестибюль, из него — в небольшой белый зал. На кожаных диванах сидели раненые из других лазаретов и сестры.

— Подождите здесь, — шепнула нам Нина Порфирьевна и обратилась к пожилой в белом халате женщине, работавшей за письменным столом.

Пожилая женщина подняла серую голову от бумаг, посмотрела на нас, затем на Иваковскую. Лицо у нее широкое, глаза темные, губы пухлые, чуть капризные.

— Идите, — бросила она, как бы отмахиваясь от сестры, — на второй этаж, в семнадцатую комнату.

Нина Порфирьевна поблагодарила ее и повернулась к нам:

— Здесь скоро отделаемся… сегодня же постараемся побывать и в Зимнем дворце.

Мы гуськом поднялись по широкой мраморной лестнице на второй этаж и прошли по светлому и высокому коридору к 17-й комнате. Нас приняли сразу. В рентгеновский кабинет заходили по очереди. Первым позвали Синюкова. За ним еще какого-то солдата с большими белесыми усами — у него была забинтована нога выше колена. Потом монашка. Они пробыли в кабинете минут двадцать — двадцать пять. Это время показалось очень длинным. Но вот распахнулась высокая белая дверь, и на пороге ее показался Синюков. Его лицо улыбалось, синие глаза потемнели, сияли.

— Интересно, — вздохнув, доложил он, — все косточки просветили… и раздробленные и целые.

Выскользнул монашек, повиливая грушей живота. Я заметил по его смущенному и красному лицу, что ему не понравился рентгеновский кабинет. Уж не считает ли он и просвечивание, как театр и кино, ересью, грехом? Гавриил вздохнул и, перекрестившись, сел на диван возле меня. Вышел третий солдат, незнакомый мне. Его серые глаза огромны от удивления, а на гладком лбу, усеянном веснушками, блестели капли пота. Белесые усы вздрагивали. Женщина выглянула из-за спины его, назвала мою фамилию и фамилии еще двух солдат. Я вошел в рентгеновский кабинет.

— Проходите сюда, — позвала меня полная, в белом халате и с густой копной белокурых волос женщина. — Садитесь на стул, а руку кладите вот на эту раму. Так. Отлично. Сидите спокойно. — Она прикоснулась к какой-то части машины, вспыхнул с треском иссиня-белый шар передо мной, что-то зашипело в аппарате, похожем на согнувшегося человека. Потом шар так же внезапно, как и загорелся, погас — Все, — сказала полная женщина с копной белокурых волос, и ее алые губы приветливо улыбнулись мне — моему удивлению. — Можете идти.

Я поднялся. Отступил. Я только перед уходом заметил множество разных приборов, которые то и дело освещались огромными лампами, потрескивали и шипели. Я вышел в коридор, чувствуя металлический вкус во рту. Я сел рядом с монашком. Направились остальные, незнакомые солдаты в рентгеновский. Их было несколько. Пока просвечивали им ноги, руки, легкие, прошло не менее двух часов. Чтобы незаметно провести это время, я взял с круглого столика толстую, в голубом переплете книгу, раскрыл ее. «Христиане в святом писании овцами называются потому, что между христианами и овцами имеется сходство», — прочел я и, испугавшись, невольно подумал: «Издевается сочинитель». Я стал читать дальше:

«Верно, — заключил я, — когда мужиков и рабочих стригут и бьют, они молчат и терпят до идиотизма. Долго ли так будет?»

Я перевел дух и стал продолжать чтение.

Монашек скосил глаза на страницы книги, наклонился ко мне и сказал:

— Чуешь правду сих слов?

— Даже очень, — ответил я шутливо и поднял глаза на него.

— Правда сия грозная правда против крамольников.

— Да-а? — притворно удивился я. — Это против каких же?

— И ты не знаешь?

Что-то уж больно этот святой заботился об овцах словесных.

— Душевные звери — это крамольники… революционеры.

— И все те, которые идут против помещиков, капиталистов и всяких дармоедов, — пояснил я.

Монашек перекрестился, закатил глаза к потолку, потом сказал:

— И против тебя, дьявол… и против твоих приятелей.

— Синюкова, Игната или Прокопочкина?

— Им в аду давно уготовлено место.

— А кто дал право твоим пастырям пасти меня и моих приятелей? Христиан?

— Иисус, господь бог наш, — ответил строго монашек и прижал раненую руку к груди.

— Зачем это они взвалили на себя такую обузу — пасти христиан? Пасли бы лучше себя… У нас в деревне за пастуха ни одна девушка замуж не пойдет — они нищие. А ваши, поставленные церковью, пастыри — ожирели, в шелковых и в золотых одеяниях ходят, живут не в яме, а в палатах…

— Тьфу! Чтобы христиане не впали в грех… — свирепея, просипел монашек.

— Это мужики-то?

— Темный народ надо просвещать словом божиим.

— Чтобы пастыри, помещики и капиталисты и разная сволочь питались кровью этого темного, забитого народа?

— Тьфу! — сплюнул снова Гавриил и перекрестился. — Гореть тебе, Ананий, в аду.

— А тебе, отрок божий, прохлаждаться в царствии небесном. Я не знаю, почему ты только боишься фронта, как черт ладана?

— И пронзит жало змеиное язык твой.

— Ладно. Не мешай читать, — отрезал спокойно и твердо я и склонился над книгой.

Монашек перекрестился, вздохнул и оттопырил нижнюю губу. Потом взял книгу, поцеловал золотой крест на голубом переплете, прижал ее к сердцу и закатил глаза к потолку. Синюков растерянно поглядел на меня, затем на Гавриила.

— Целует евангелие? Уж не бесовскую ли силу электричества братец изгоняет из руки? — обратился он ко мне.

Монашек опустил глаза только тогда, когда вышла из рентгеновского кабинета Нина Порфирьевна; он осторожно отнял от груди толстую книгу и положил ее на стол. Иваковская спрятала истории болезней в черный портфель и предложила нам пойти в Скобелевский Красный Крест за денежным пособием. Мы поднялись и пошли за нею.

Над площадью, сверкавшей снегом, торжественно-холодная тишина. Мы пересекли площадь, и подошли к Зимнему дворцу, и остановились у одного парадного. Нина Порфирьевна внимательно оглядела каждого из нас и попросила, чтобы мы подтянули ремни, обдернули шинели, застегнули пуговицы у пальто и пиджаков и приняли солдатский вид. Ее просьбу мы немедленно выполнили. Нина Порфирьевна улыбнулась и робко повела нас в Канцелярию ее императорского величества, в которой находился Скобелевский комитет помощи раненым воинам. Канцелярия — в нижнем этаже. Невысокий, в темно-синем мундире, в медалях, швейцар встретил нас в начале огромного зала. Он добродушно-хитроватым взглядом скользнул по нашим лицам. Подбородок у него выбрит, со щек свисали сиреневые баки. Иваковская спросила у него, как пройти в Канцелярию ее императорского величества. Швейцар слегка кивнул головой в конец зала. Мы направились туда. Пол был застлан дорогими темно-красными, под цвет стен и штор на окнах и дверях, коврами. На боковых стенах в золоченых рамах картины. Окна занавешены. Зал освещали люстры — они свисали золотыми гирляндами. В глубине зала, в самом его конце, — двери. Они закрыты. Направо от них, в углу, небольшой письменный стол. За ним — две женщины в черных платьях и в белых косынках. Мы свернули к ним, остановились, стараясь не поскользнуться на коврах. Мне все время казалось, что я иду не по коврам, а по спине вздрагивающих животных; от такого ощущения у меня дрожали колени и становилось сухо во рту. Наконец мы добрались до стола, остановились цепочкой, в затылок друг другу. Нина Порфирьевна подала документы раненых женщине, сидевшей в бордовом кресле, ближе к нам. Та передала их женщине, сидевшей рядом с нею за красным столиком, ближе к окну. Эти женщины были одеты скромно, не крикливо, но с тонким вкусом. На их немолодых уже лицах не было ни румян, ни пудры. Первым подошел по списку Игнат. Вторая женщина, что сидела ближе к нам, тепло и запросто спросила у него: