Чаша терпения

— Насчет покорности не знаю, Надежда Сергеевна. Не скажу! Думаю, не обидели бы вы меня, — заметил Филипп Степанович.

— А вы, Декамбай? Вас за что? Боже мой! Святой человек, труженик — и вдруг в кандалы! — продолжала она.

— Нам пора, казаки! — сказал Зазнобин.

Дожидаясь коня, которого тотчас к нему подвел казак, Зазнобин подошел к фаэтону, постоял с минуту, посвистел негромко.

— Надежда Сергеевна! — окликнул он Малясову. — Соблаговолите, пожалуйста, подойти.

Малясова медленно, нехотя подошла.

— Ящик ваш я вскрывать не буду, — сказал он ей очень тихо. — Верю вам… вашему супругу верю, — поправился он.

— Почему же… Я очень прошу: вскройте, — сказала она.

— Ничего. Я верю вашему супругу, — повторил он — Так скажите все-таки, где он? Почему не с вами?

— Он приедет завтра, — сказала она. — У него какие-то дела с этим… с Желтой птицей.

— Что вы говорите! Надо мне их разыскать.

— Ищите, — сказала она и снова направилась было к телеге, но Зазнобин остановил ее.

— Вы знаете, за что они арестованы? — спросил он. — Сказать?

Она пожала плечами, сказала с сомнением:

— Если это будет не ложь… что же, скажите.

— Ложь? Посмотрите, что в этой сумке! — Он сделал два крупных шага в сторону, взялся за кожаную переметную суму, притороченную к его седлу на лошади. — Хотите взглянуть?

Она молчала.

— Революционная литература! — сказал Зазнобил, нахмурившись. — Две книжки Ленина, изданные в Петербурге, газеты «Вперед», «Молот», опять-таки с перепечатанной статьей Ленина… Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Нет.

— Ну, тогда вы еще неопытная крамольница. С вами можно подождать, — говорил он не то серьезно, не то иронически. — Просто вы еще не успели втянуться в эту работу. То есть, вас не успели втянуть. А хотели. Очень хотели. Неужели вы этого не знали?

— Нет.

— Благодарите вашего супруга. Он вас спас. А вот ваш кучер бородатый…

Малясова быстро взглянула на Зазнобина. Он замолчал, посмотрел на нее испытующе, когда она уже опять отвернулась.

— Кучер ваш оказался весьма, так сказать, опытным рецидивистом, — продолжал Зазнобин. — Он ездил с вами по деревням и кишлакам, был с виду безобидным человеком, а сам искал, так сказать, единомышленников Ленина.

— Я никогда не замечала этого, — сказала она сухо. — Это ложь, наговоры.

— Ложь? Нет, не ложь. Вы и теперь взяли себе кучера, который стал бы достоин прежнего.

— Декамбай? Это вечный поденщик, труженик, святой человек! — с жаром воскликнула Малясова.

— Не знаю, говорите вы это серьезно или, так сказать, прикидываетесь… — снова испытующе поглядев на нее, проговорил Зазнобин.

— Я готова… чем угодно поклясться! — вдруг еще с большим жаром воскликнула она. — Декамбай совершенно безвредный, милый человек! Отпустите его! Отпустите, господин Зазнобин! Я могу за него поручиться.

— Да вы что в самом-то деле! Шутить со мной изволите?! Да знаете ли вы… этот ваш святой Декамбай, как вы его называете, уже посещал этот самый кружок…

— Какой кружок?

— На квартире у Гордиенко собирался кружок этих самых подпольщиков. Небольшой, конечно… всего три-четыре человека. Но один из них был вот этот самый Декамбай… первая, так сказать, ласточка из туземцев.

— Не может быть… Я не верю… — сказала она опять не то себе, не то Зазнобину.

— Пожалуйста, не верьте, — сказал он равнодушно и закричал. — Казаки! Поехали.

Зазнобин уже сел в седло, не спеша расправил мундир, поводья, тронул лошадь. Телега с Декамбаем и Филиппом Степановичем, глухо громыхая по мягкому грунту, выехала на откос и стала удаляться по дороге, а Надя все стояла, смотрела на все это странными неподвижными глазами и молчала.

— Боже мой, стойте! — наконец сказала она вполголоса.

И вдруг побежала за ними, крича на бегу:

— Куда же вы уехали? Филипп Степанович? Декамбай! Стойте! Я же с вами не попрощалась.

Телега остановилась. Надя подбежала, взялась за края окованного толстым железом ящика, опять долго молчала, то ли оттого, что запыхалась, то ли просто не знала, что же все-таки надо им сказать.

— Филипп Степанович…

— Что, голубушка?

— Ну вот… вы уезжаете… то есть… ну — да, уезжаете… А как же там…

Филипп Степанович молчал.

— Ну хорошо. До свиданья, — вдруг сказала она решительно, — Я посмотрю за вашими семьями. Не беспокойтесь за них. До свиданья.

Она долго стояла у обочины дороги, махала рукой им вслед. Телега скрылась за поворотом, за зеленой стеной камыша. Но Надя все стояла и не трогалась с места.

— Пойдем, сестра, — сказал Курбан.

Она не удивилась, что он тут, рядом.

— Пойдем, — повторил Курбан. — Ночуй сегодня у нас. Знаешь, как Тозагюль рада будет, ой-бой!.. Сколько уж вы с ней не виделись? Давно.

— Мы виделись, — сказала Надя, — но все мельком, проездом.

— А поговорить… О-хо, поговорить есть много о чем. На всю ночь хватит. Оставайся. Я отпущу извозчика. Пусть уезжает. А утром с какой-нибудь арбой тебя провожу. Майли?

— Майли.

Все было, как прежде: та же тесная, небеленая мазанка с промасленной бумагой вместо стекла в крохотном окне, сквозь которое, отогнув уголок, Тозагюль когда-то смотрела сумрачным осенним утром, как Курбан уходил от них, вскинув на плечи заветный зеленый сундучок; такая же черная кошма с красными и белыми разводами, как была раньше, и все тот же знакомый желтый дастархан, расстеленный прямо на кошме, вокруг которого они долго сидели, сначала за чаем, потом за ужином, и опять за чаем.

Да, Курбан был прав, они давно уже вот так не сидели все трое за дастарханом, а много, казалось, надо было сказать друг другу, но то ли оттого, что слишком значительно было то, что следовало высказать, а начать было трудно, то ли оттого, что надо было говорить очень долго, слишком долго, чтоб успеть все рассказать за одну ночь, они почти весь вечер сидели молча.

Или все было ясно без слов?

Или трудно, невозможно было говорить о том, что случилось сегодня, вчера?… Что случилось вообще, что они стали редко вот так вот сидеть за дастарханом?.

Только однажды Курбан сказал с сердцем, сильно стукнув себя кулаком по коленке:

— Эх, шайтан бы меня разорвал совсем!

Тозагюль вскинула на него испуганные глаза.

— Ты о чем? — спросила она тихо.

— Так. Ни о чем. Давайте спать.

Ну что могла она сделать с собой? И как надо поступить?! Отшвырнуть его ногой, когда он ползал за нею по комнате на коленях, умолял простить его в первый и в последний раз, говорил, что он любит ее безумно, еще больше, чем прежде, и не встанет с колен, пока она не простит его.

Она долго держалась. Он был ненавистен ей, противен.

— Встань. Уйди! — говорила она ему. — Теперь мы чужие с тобой люди. Пойми это.

— Прости, — твердил он одно. — Молю тебя, как икону… как бога прошу… Прости…

— Нет, Август! Нет. Лучше встань. Не надо себя унижать. Встань!

Но в голосе ее он уловил какие-то уже иные, теплые нотки, и принялся ползать и просить еще исступленнее.

Тогда она выбежала во двор. Он пополз туда за ней на коленях.

Она испугалась, что его может увидеть Худайкул, и метнулась опять в комнату. Это было уже похоже на издевательство.

Она сказала:

— Хорошо. Предположим, что я могу простить тебе это оскорбление. Это наше личное с тобой дело. Но ведь ты сделал и другую подлость.

— Какую?

— Ты предал Филиппа Степановича Гордиенко и Декамбая. Их арестовали. Ты знаешь это?

— Нет. Не знаю.

— Но это ты все рассказал жандармскому ротмистру Зазнобину?

— Не я… Не знаю… Не я…

— Не лги.

— Клянусь тебе, чем хочешь, — своей любовью… богом… матерью, отцом…. Ну чем еще тебе поклясться? Скажи?

Ей стало жаль его. Она вдруг обняла его голову и прижала к себе. В ней проснулось сразу столько чувств — и счастье, и любовь, и нежность и что-то еще, и еще, столько струн зазвенели в ней одновременно, что она прошептала: