Чаша терпения

И тут вдруг кончились у нее слезы. Надо было решить, что делать. Сейчас же. Немедленно. Потом когда-нибудь она еще подумает об этом дне, но сейчас надо справиться с собой и спокойно решить, что делать. Ясно одно: надо жить. Все равно надо жить. Только твердо знать: его больше нет. Нет, нет, она не простит ему этого никогда. И его для нее не существует. Вообще его не существует. Его просто нет. И все. А вот о главном надо теперь подумать. Бессмысленно ехать, пожалуй, к уездному начальнику. Что он может сделать? Он ведь опять пошлет ее в Красный Крест к этому идиоту Глебову. Говорят, слишком небольшой чин у нынешнего уездного начальника. Всего-навсего капитан. Вот прежде был полковник — Владимир Николаевич Сусанин. У того она была два раза: один раз, когда впервые отправлялась в волость, а потом еще, когда понадобилась бумага от уездного начальника, чтобы мусульмане пускали ее в дом для прививок оспы и санитарного осмотра.

Да, надо что-то делать.

Она открыла сумочку, пересчитала деньги. Потом оттуда же, из сумочки, из потайного кармашка, достала самое дорогое, что еще оставалось у нее от матери — бриллиантовый крестик на золотой цепочке, браслет с замочком в виде змеиной головы.

Крестик жалко. Он почему-то напоминает ей далекое-далекое детство и встречу с Августом… в Эрмитаже…

Нет, нет… Она больше не будет его вспоминать… Не будет!

Крестик жалко. Но браслет со змеиной головой… Откуда он у матери? Разве его можно было носить?! Хотя вот сейчас надеть его, может быть, не мешало… Ради Августа… Пусть бы знал… Опять!

На Соборной улице лысый ювелир внимательно осмотрел все эти драгоценности, взвесил их на ладони, потом кинул на весы и сказал цену.

Надя оторопела.

— Как? — спросила она. — За все?

— За все.

— Но ведь за эти деньги не дадут и одного комплекта медикаментов!

— Что?

— Нет, это я так… для себя…

Она постояла в нерешительности.

— Ну хорошо, давайте, — сказала она.

Расплатившись, ювелир посмотрел на драгоценности, сказал:

— Пожалуй, я вам добавлю немного.

Из ювелирного магазина она пошла прямо в оптовый склад аптекарских товаров.

— Иероним Иванович, — сказала она хозяину, — Вот по этому списку подберите, пожалуйста, мне медикаменты.

Он посмотрел на нее поверх очков, сказал сочувственно:

— Почему вы на свои деньги покупаете медикаменты?! Ведь так же нельзя, Надежда Сергеевна. Идите к Путинцеву, если у вас конфликт с Глебовым. Городская аптека находится в ведении городской думы.

— Иероним Иванович, побыстрее, пожалуйста, — попросила она, ничего не отвечая на его совет.

— К завтрашнему дню, Надежда Сергеевна. Часам к десяти.

— Это невозможно. Я уезжаю сегодня. Сейчас, — сказала она решительно.

— В таком случае постараюсь, — сказал аптекарь.

Около четырех часов пополудни она выехала из города на извозчике. Была возможность обойтись подешевле — нанять дрожки. Но они до смешного были похожи на те, которые утонули в Ангрене, так что она даже сказала вознице:

— Вы свои дрожки не в Ангрене выловили? А то одни такие там, я знаю, плавают.

— Ну так, стало быть, кучер был никудышний. Ведь все, матушка моя, от ездока зависит, от кучера, — отвечал возница. — Ты вот садись-ка на мои-то дрожки Гляди, какие они легкие — ласточка! Не смотри, что на железном ходу.

Но она все-таки отказалась, взяла одноконный крытый фаэтон на рессорах. В нем было покойнее, а она до изнеможения устала и хотела отдохнуть, поспать в дороге.

— Когда будем подъезжать к Безымянному кургану… Знаете Безымянный курган у дороги? Там кузница есть и колодец, — сказала она старику извозчику.

— Даже тамошнего кузнеца знаю, — отвечал старик. — Добрейший человек. А ведь лет пять назад, когда был неженатый, скаредничеством славился.

— Так вот мы там остановимся ненадолго. Вам ведь придется, видно, лошадь кормить? — сказала Надя.

— Это уж непременно. Лошадь меня кормит, а я — ее.

— Может быть, я усну, так вы разбудите меня, пожалуйста, когда подъедем к кузнице, — попросила Надя.

— Разбудить можно. Отчего не разбудить? Спи.

Она спала крепко, потому что прошло как будто одно мгновенье, а старик вдруг остановил лошадь и вполголоса испуганно заговорил:

— Барышня… а барышня… не знаю, как зовут-то тебя. Очкнись!

— А что такое? Что случилось? — спросила она совершенно ясным голосом, будто совсем и не спала.

— Очнулась? — спросил старик. — Погляди-ка вон на кузницу… Что это там? Кто это? А не жандарм ли уже ходит? И телега стоит какая-то. Точь-в-точь саперная телега… Да ведь в ней, кажись, люди, в телеге-то?..

— Люди? — сказала она тихо еще теплыми вспухшими со сна губами, приподнявшись и выглянув из-за спины кучера. — Люди! — повторила она и тут же почувствовала, как вдруг похолодели и одеревенели у нее губы.

— Там что-то происходит. Едемте! Едемте скорее.

— Так вот я и говорю — может, не стоит ехать-то? — продолжал старик, не трогаясь с места.

— Куда?

— Да туда же, в кузницу-то. Может, мимо проедем? А?..

— Да вы что говорите?! Я вас прошу туда, туда ехать! В кузницу! — уже громко и нетерпеливо проговорила она.

Извозчик тронул. Теперь Надя не сидела, а стояла в фаэтоне, пристально смотрела вперед из-за спины кучера.

Они подъезжали к кузнице медленно, шагом, а сердце все убыстряло бег, колотилось часто, гулко, толчками.

Она видела, как Курбан достал из колодца ведро воды, понес его к телеге. Но ему что-то сказал стоявший в тени, под шелковицей, офицер — Надя, не могла разглядеть его как следует. Курбан поставил ведро на землю, зачем-то пошел к кузнице. Тотчас он вернулся оттуда с глиняной пиалой, подал ее офицеру. Тот поглядел на нее, повертел в руках, вернул Курбану. Потом вышел из-под зеленого шатра шелковицы, наклонился, поднял ведро на колесо телеги и стал пить прямо из ведра, через кран.

Теперь Надя разглядела его хорошо. Сомнении больше не оставалось. Это был Зазнобин.

После него, не снимая ведро с колеса, напились также через край двое казаков. Потом один из них стал придерживать на колесе ведро обеими руками, а другой взял у Курбана, стоявшего тут же, у телеги, глиняную пиалу, принялся черпать ею и подавать по очереди людям, сидевшим в телеге.

Кончив пить, Зазнобин закурил и стал глядеть на экипаж, теперь уже спускавшийся с косогора к кузнице.

— О-о! Кого я вижу! — воскликнул он намеренно веселым голосом, увидав Малясову. — Эта кузница как святое место. Здесь все останавливаются. А где ваш супруг? — продолжал он тем же веселым голосом, хотя Малясова не смотрела на него и не здоровалась.

Она шла и, как одержимая, смотрела круглыми большими остановившимися глазами лишь в одно место — на телегу, в которой сидели люди.

— Он действительно не приехал? — опять спросил Зазнобин. — Что же с ним произошло? А? Гм… гм… гм… — Он прокашлялся и продолжал:

— Я думаю, в будущем мы наладим настоящую, так сказать, семенную связь. А? Не возражаете? Мы должны быть ближе друг к другу. Август Маркович — великолепный человек. А ваш альтруизм, служение людям, опять вас гонит в эту глушь. Впрочем, какая уж глушь! Вот видите? Это все, так сказать, ваши подопечные.

Она, наконец, посмотрела на него своими непроницаемо-черными глазами, спросила:

— В чем дело? Что произошло?

— Вот полюбуйтесь. Это все, так сказать, ваши подопечные, — повторил Зазнобин, небрежно кивая в сторону телеги.

В крепкой военной телеге с длинным зеленым ящиком, в котором саперы обычно возили свой инвентарь — лопаты, проволоку, колья, — сидели Филипп Степанович Гордиенко и Декамбай.

— Что с вами? Филипп Степанович? Декамбай? Вы арестованы? — спросила она и весь этот ужас только сейчас стал ей, наконец, ясен.

— Как видите, Надежда Сергеевна! — сказал Филипп Степанович. — Вот они. — Он поднял руки и загремел кандалами.

— Какой ужас! — проговорила она медленно, шепотом, то ли сказала это себе, то ли Курбану, то ли Филиппу Степановичу с Декамбаем. — Но за что? Филипп Степанович, за что? Ведь я знаю вас как очень доброго, спокойного и покорного человека.