Чаша терпения

— Взяточники!

Поднялся невообразимый шум.

Но Герн продолжал:

— Существовал танапный сбор с садов, огородов, бахчей и посевов клевера и хлопка! Он и будет существовать. Но владельцы этих посевов не будут платить зякет — пошлину за право торговли.

Путинцев прервал Герна, что-то сказал ему на ухо.

— Господа пролетарии! Давайте, как вчера, разойдемся мирно, по-хорошему, — закричал Герн.

— Предлагаю немедленно разойтись! — закричал Путинцев с фаэтона.

— Разойдись!

— Не уйдем!

— Разойдись!

— Свободу политическим заключенным!

— Свободу!

— Свободу!

— Свободу!

Эти возгласы вдруг разбил и заглушил треск. Гулкий, трагический.

На миг все смолкло.

И снова треск. И вопль:

— Стреляют! Разбойники, палачи!

— А-а-а…

— Что? Стреляют? — спросила Надя не то себя, не то Августа, еще не веря в то, что произошло.

Все шумело, гудело, качалось, как лес на ветру. Толпа шарахнулась вниз по Романовской, по Воронцовской. Слышался свист нагаек, цокот конских копыт.

Надя видела, как взвилась на дыбы серая лошадь, как двое рабочих пытались стащить с этой лошади казака.

— Мама! Больно! Ой, больно, мама! — где-то кричала девочка.

Надя рванулась с крыльца, опять остановилась, прислушиваясь и оглядываясь.

— Ты с ума сошла!

Август схватил ее за руку.

— Пусти меня.

Она побежала через мостовую, наискосок.

На углу перекрестка, на мостовой, лежала на спине девочка в пестреньком платье и, раскинув тонкие ручонки, все повторяла… теперь тихим, слабеющим голосом:

— Больно… мама, больно мне…

На пестреньком платье ее из редкого ситчика лежали два мертвых желтых тополевых листа, а вокруг нее было много листьев, багряных и золотых. Время пришло, и ничто не могло их спасти, удержать на деревьях. Они сыпались и с самых вершин, и с нижних ветвей, устилая улицы, тротуары.

Весь город горел багрянцем, золотым янтарем.

Надя выбивалась из сил. Извозчиков не было, девочку пришлось нести на руках до самого Шейхантаура. Там, в махалле Аль-Мазар, была маленькая больница для туземных женщин и детей, открытая общиной сестер милосердия шесть лет назад. Больница была всего на три койки, но Надя не думала сейчас об этом. Она только шла, все больше бледнея и задыхаясь. Девочка была без чувств, тело ее обмякло и с каждым Надиным шагом делалось все тяжелее.

Август, как привязанный, шел сзади.

— Послушай, ты погубишь себя, — говорил он. — Вспомни, что было с тобой неделю назад.

Надя молчала.

— Отдай мне ее. Слышишь! Ты ведь сейчас упадешь, — продолжал Август. — Я больше не могу… Я сейчас вырву ее у тебя! — вдруг закричал он.

— Ты уронишь ее, — сказала она тихо. — Ты будешь неосторожен.

— Я понесу ее как перышко. Вот увидишь.

Наконец, уже на мосту через реку Анхор, они остановились. У Августа на руках девочка вдруг открыла мутные, уже какие-то нездешние глаза, шепотом, чуть слышно сказала:

— Сажа…

— Что? — так же тихо спросил Август.

— Лицо у тебя все в саже… черное…

Надя отрицательно покачала головой, сказала ему одними губами:

— Нет, нет… Это она бредит…

Но как ни тихо она это сказала, девочка услышала ее.

— Я не брежу, — прошептала она чуть погромче. — Меня зовут Зина… Я не люблю, когда бредят.

В больнице дежурила Маргарита Алексеевна Ягелло. Девочку положили на пол, на циновку. Потом принесли матрац.

Врач, явившийся тотчас, ерзал по земляному полу на коленях перед девочкой, требовал бинты, вату, коллодий и только повторял:

— Быстро… Быстро…

И вдруг замер, долго молча глядел на ребенка, потом сказал глухо, не поднимаясь с колен:

— Ничего не нужно…. Ничего…

На следующий день улицы снова были запружены народом — рабочими Главных железнодорожных и Бородинских мастерских, служащими конного трамвая, учащимися ремесленных училищ, работниками почтово-телеграфного агентства: состоялись похороны убитых.

Август долго уговаривал Надю не ходить на эти похороны, поберечь себя. После стольких потрясений, которые ей пришлось пережить вчера, она буквально свалилась, утром чувствовала себя разбитой и не могла подняться. Но когда над городом зазвучала траурная мелодия Шопена, она встала.

— Я перестал тебя понимать. Что с тобой происходит? — говорил Август. — Зачем ты пойдешь? Что они тебе? Кто? Родные, близкие, знакомые? Не ходи. Слышишь? Умоляю тебя… Пожалей себя. Не ходи.

Но она была непреклонна.

— Ведь я люблю тебя, — продолжал Август. — Побудь со мной. Неужели ты стала другой? Когда это случилось? Скажи мне. А? Кто тебя подменил?

Она все-таки ушла. Он лег на кровать и не вставал, пока она не вернулась.

— Зря ты не пошел, — сказала она. — Все прошло мирно, спокойно. И было так торжественно. Могилы были завалены венками. Я считала… тридцать с лишним венков. И почти все с надписью: «Борцам за свободу».

Август долго слушал ее, не перебивая, приглядывался, прислушивался к интонации ее голоса, лежа в постели и закинув одну руку за голову.

Она казалась и грустной и веселой в одно и то же время.

— Ты стала прямо революционеркой, — сказал он наконец, продолжая глядеть в потолок. — Еще несколько дней назад ты была совсем другой. Вспомни. Подумай о себе.

— Меня возмущает несправедливость, — сказала она. — Всюду, всюду несправедливость.

— Конечно, не всюду… но… допустим… есть несправедливость. Но зачем тебе надо было идти сегодня на похороны! — вдруг закричал он и вскочил с постели. — Несправедливость здесь уже ни при чем! Верно? Солиданность! Твоя солидарность с этими… борцами за свободу.

— Я не думала об этом. Но, кажется, ты прав, — сказала она по-прежнему спокойно.

— Ага, прав! Значит, я прав! — снова закричал он в ярости. — Так чего ты хочешь?!

— Как чего я хочу? Я тебя не понимаю. Просто я солидарна с теми, кто борется за справедливость.

— Но все бунтовщики считают, что они борются за справедливость. Тогда запишись в какой-нибудь тайный марксистский кружок. Я думаю, они есть не только в Петербурге, но и здесь. Теперь это уже ясно.

— А если б я это сделала, ты пошел бы к Зазнобину, в охранное отделение? — спросила она подчеркнуто спокойно.

Он словно опешил, остановился среди комнаты у стола, посмотрел на нее.

— Ты что? Это… ты о вчерашнем? — спросил он упавшим голосом. — Ты, может быть, что-нибудь думаешь? Я просто зашел к нему… То есть, не заходил даже. Мы познакомились случайно… у подъезда…

— Не лги, Август, — сказала она, вдруг начиная бледнеть. — Твоя ложь мне страшнее, чем… чем откровенное признание. Умоляю тебя… Не лги.

— Что ты меня обличаешь?! Ну что?! — снова закричал он, подавив минутную растерянность. — Если хочешь знать, я должен тебя обличать… Я! Понимаешь?! И если ты этого не поймешь…

— Что я должна понять?

— Что ты заблуждаешься… в своих действиях и убеждениях. Ты не должна якшаться…

— Август, подбирай выражения!.. Ведь я жена твоя, — напомнила она сдержанно.

Но он вдруг, почувствовал силу оттого, что поборол свою растерянность, и все больше подогревал себя криком и яростью, в которых была именно эта сила. Чем громче он кричал, тем страшнее казалась ему эта сила, и бешенство все более овладевало им. Казалось, он уже сел на кого-то верхом и несется, ничего не видя, не слыша, не разбирая дороги.

— Ах, тебе, не нравится это слово! Но ты ведь якшаешься… Шансонетка! Проститутка!

Все зазвенело в комнате — стекла, стены, воздух.

Дверь, с треском ударившись о косяк, с испуганным визгом и дрожью пошла назад и осталась растворенной.

Теперь уже звенела сама тишина.

Прислонив ладонь к горячей щеке. Август долго стоял среди комнаты, словно не мог сообразить, что произошло.

Она все отлично помнила. Как шла по городу, не шла, почти бежала по улице, не зная, куда, как по лицу ее стремительно, неудержимо лились слезы, она вытирала их мокрым платком, но они лились снова и снова, как прохожие останавливались и глядели ей вслед, как она прибежала в самую глухую аллею городского сквера и опустилась на скамью, усыпанную желтыми осенними листьями.