Чаша терпения

Стараясь не обратить на себя внимания беседующих, Надя тихо приблизилась к окну, остановилась сбоку, чуть позади них. Казаки уже сворачивали к воротам, звонкий стук кованых конских копыт по булыжной мостовой, минуты две звеневший частой дробью, стал стихать, потом оборвался.

«Боже мой, что же будет?.. Где Август?..»— подумала она в тревоге, продолжая глядеть на улицу.

За дверью Мушкетова послышались голоса.

— Все обойдется, как прежде.

— Вы уверены?

— Совершенно твердо. Так же, как в том, что вечером мы снова соберемся в моей гостиной за ломберным столиком, поиграем, и я угощу вас, господа… угадайте чем?

— Белой «смирновской?»

— Нет, нет. Божественный напиток. И не для всех.

— Чем же?

— Мускат венгерский.

Надя обернулась. Из широко открытой двери Мушкетова, которая осталась растворенной, выходили трое пожилых купцов, Мушкетов и Кастальский.

— О Игорь Святославович, вы счастливчик! — сказал Кастальскому одутловатый, с водянистыми веками купец в соломенной шляпе, с тяжелой ореховой тростью в руке, посмотрев на Малясову. — Какая канареечка! А! — добавил он восторженно, нимало не смущаясь ни своими словами, ни прямым взглядом, словно перед ним стояла не взрослая женщина, а маленькая девочка, которую можно бесцеремонно похвалить за красоту, погладить по голове, потрепать за щечку.

— Это к Степану Романовичу! — сказал Кастальский тихо. — Но он занят и не может принять.

— Гм-гм! — громко кашлянул Мушкетов, вывернув красные глаза на Малясову, и жесткие, черные, нечесаные кудри его, казалось, еще больше разлохматились. — А ты доложил Степану Романовичу? — спросил он Кастальского.

— Степан Романович занят. Я просил даму подождать, — отвечал Кастальский, и скулы его чуть покраснели.

Мушкетов посмотрел на него исподлобья, ни добродушно, будто глядел поверх очков, сказал:

— Доложи, брат, доложи. Пусть примет.

— Не часто, не часто в нашей азиатчине встретишь истинно русскую красавицу, — снова сказал купец и вдруг обратился к Малясовой. — Вы уж извините нас за откровенность, бога ради. Но приятно вами полюбоваться.

Купцы ушли. Мушкетов вернулся в свои кабинет, Кастальский к своему столу.

— Так вы доложите, пожалуйста, — сказала Малясова.

— Пусть докладывает Пушкин! — ответил он грубо и мельком взглянул на молодых офицеров.

— Что?

— Я сказал: «Пусть докладывает Пушкин». Как видно, он вам очень дорог.

— Это верно. Но как вы смеете говорить дерзости? Ведь вы на службе!

— А почему вы смели отчитывать меня как гимназистика?!

Ничего не ответив, она решительно направилась в кабинет Мушкетова.

— Стойте. Я доложу. Только пусть выйдет полковник, — смиряясь, сказал Кастальский.

Малясова ждала еще несколько минут. В приемную то заглядывали, то входили какие-то люди, о чем-то говорили с Кастальским. В коридоре беспрерывно топали, шумели. Хлопали двери.

Наконец полковник вышел. Малясова молча посмотрела на Кастальского, и он тотчас скрылся в кабинете Путинцева.

— Его превосходительство не может вас принять, — сухо сказал он Малясовой, возвратившись от Путинцева.

— Не может?

— Да, не может.

Кастальский копался в своем столе.

— Вы назвали ему мою фамилию? — спросила она.

— Да, назвал. Малясова Надежда Сергеевна.

— И он сказал, что не может принять меня?

— Да.

Она смотрела на него пристально, долго, потом сказала:

— Не может быть. Вы не назвали ему фамилию. Кастальский усмехнулся, пожал плечами.

Она все стояла, смотрела, как он копается в столе, и вдруг решительно и быстро пошла в кабинет Путинцева.

— Нет, нет! Прошу вас… Без доклада нельзя! Нельзя! — рванулся за ней Кастальский.

Он опередил ее, загородил собою дверь.

— Вы не так уж вежливы, госпожа Малясова, — сказал он насмешливо и добавил раздельно — Нель-зя.

— Я вам не верю. Вы обманули меня. — Она отстранила его рукой и открыла дверь.

— Разрешите, ваше превосходительство! — сказала она, мгновение помедлив у порога, а затем направившись по ковровой дорожке к столу.

Путинцев медленно встал.

— Что вам угодно? И почему без доклада? Я просил вас. Кастальский!.. — сказал он с раздражением.

— Ваше превосходительство! Я говорил, но…

Путинцев махнул рукой. Кастальский вышел.

— Слушаю вас, — сказал Путинцев, продолжая стоять и очень серьезно, твердо, прямо глядя на Малясову.

— Моя фамилия Малясова. Ваше превосходительство, вы забыли, вчера…

— Нет, не забыл, госпожа Малясова. Но я сегодня не принимаю.

— Да, я понимаю, я очень ценю ваше время, но… мне нужна ваша помощь, — сбиваясь и бледнея, говорила Малясова.

— Ничем не могу помочь… Я сейчас занят, — скатал он с холодным раздражением.

— Да, конечно. Я понимаю… Но во имя того, что… вы были так добры вчера… И я надеялась…

— Вчерашний день прошел, госпожа Малясова. Не надо надеяться.

— Как?

У нее начинали дрожать губы.

— Какая у вас просьба?

— Нет, нет… Мне ничего не надо…

Она хотела повернуться и пойти к двери, но не могла двинуться, шевельнуть ногами — такой невыразимой тяжестью вдруг налились они, словно стали чугунными.

— Скажите, скажите вашу просьбу, — чуточку мягче сказал Путинцев. — Ну?

— Хорошо. Я скажу… Сейчас…

Она открыла сумочку, достала платок, вытерла холодный пот со лба.

— Мне не выдают медикаменты. Со мной было несчастье…

— Да, ваш супруг рассказывал вчера… Но ведь вы, кажется, работаете в Обществе Красного Креста?

— Да.

— Так, пожалуйста, обращайтесь туда. К председателю Общества Федору Федоровичу Глебову.

— Я была.

— И что же?

— Нет, Федор Федорович не тот человек.

— Вот как? Тогда к уездному начальнику. Вот так. У вас все?

— Все.

Удивительно: с этими последними словами, когда все стало ясно, она вдруг снова почувствовала себя спокойной, сильной.

В приемной к ней подошел Кастальский, сказал вполголоса:

— Разве я был не прав? Ведь я вас не обманывал, правда?

Она поглядела на него, ничего не ответила и вышла из приемной. В полутемном коридоре курили, толкались солдаты, городовые. Они расступались перед ней, давали ей дорогу.

Выйдя на крыльцо, Надя остановилась, открыла сумочку, чтобы достать платок, и неожиданно увидела Августа. Обрадовавшись, не думая, откуда он появился здесь, она хотела окликнуть его и броситься к нему, но вовремя сдержалась. Август разговаривал с жандармским ротмистром Зазнобиным. Они оба стояли к ней в профиль и еще не замечали ее.

— Август? — тихо сказала она, приблизившись. — Откуда ты здесь?

— Ах, Надя! — в свою очередь удивился Август. — И ты здесь. Очень кстати. А я просто… пошел искать тебя… И вот встретил… Вы незнакомы? — продолжал он смущенно и растерянно. — Это моя жена… А это господин Зазнобин.

— Да, я знаю, — спокойно сказала Надя, прямо глядя в глаза Зазнобину. — Так пойдем домой? — обратилась она к Августу.

— Я бы советовал вам переждать, — сказал Зазнобин.

— Что переждать? — спросила Малясова.

— Да вот, всю эту кутерьму — манифестацию, митинг.

— А что, здесь действительно будет митинг? Значит, опять манифестация?! — спросила она, оживившись, словно обрадовалась.

— Да, — помедлив и внимательно поглядев на нее, сказал Зазнобин. — Манифестация, митинг. Вас это радует?

— Нет, почему же… Я равнодушна. Просто спрашиваю, — сказала она с прежним спокойствием. — Нам ведь надо идти домой.

— Так вот я рекомендую вам переждать здесь, — снова предложил Зазнобин уже более сухо и официально. — Здесь есть комната… в охранном отделении, — добавил он.

— Это что, приглашение? Или, так сказать, в некотором роде предупреждение? — спросила она.

Зазнобин не успел ответить. К крыльцу подкатил шикарный крытый фаэтон, запряженный парой черных, с огненными глазами лошадей. Из него легко выпрыгнул стройный молодой человек в зеленом халате и белой чалме, предупредительно встал у фаэтона, чуть приметно склонив голову и приложив правую руку к груди. Едва успел он это сделать, как на тротуар быстро сошел с фаэтона Желтая птица в своем неизменном лисьем малахае и таком же, как у его молодого спутника, зеленом халате с золотыми блестками и глянцевито-змеиным отливом.