Дни испытаний

Рыбы напоминали Нине знакомых, почти каждой из них она дала имя.

Серенькую веселую и суетливую рыбку Нина назвала Леночкой в честь Лены Штемберг. Небольшой быстрый лялиус был наречен Иваном Савельевичем. Гурами — большая, но поворотливая — была Любовь Ивановна. Словно пронизанная солнцем розовая дания напоминала Тимофея; славный парень, который так осторожно, как будто она была хрустальная, танцевал с ней, иногда возникал в ее памяти. А вьюна она хотела назвать по имени того завсегдатая, оскорбившего ее на танцах, но не знала, как его зовут, и вьюн был окрещен просто подонком.

Одной Нина оставалась недолго. Если никого не было, прибегал Гриша. Он больно бередил Нинину рану. Товарищи во дворе рассказали мальчику, что его папа умер, с детской жестокостью во всех подробностях объяснили, что это значит.

— А правда папа умер? — спрашивал Гриша. — И он больше не придет? Я знаю, не придет, его в землю закопали.

То и дело, как в свою квартиру, врывалась Любовь Ивановна. Кормила Гришу, заставляла и Нину съесть бутерброд или выпить стакан бульона, а чаще что-то брала, что-то приносила обратно, каждый раз пространно объясняя цель своего появления.

Лишь ночью Нина часами оставалась наедине с собой. Тогда, не в силах уснуть, она думала. Еще в больнице, когда Нина лежала в гипсе после перелома ноги, стали приходить мрачные мысли. Казалось, прочно забытые, они возвращались теперь к ней, приводя с собой новые, еще более черные. В ее жизни произошло нечто такое, что может случиться с поленницей дров, если изнутри ее вытащить несколько кругляков: все безудержно с грохотом покатилось вниз.

Какие-нибудь полгода назад директор их школы ораторствовал на выпускном вечере: «Переступив порог школы, вы выходите в большой светлый мир». Или, как он еще говорил, — «в радостное завтра».

Уж кто-кто, а она-то шла в это завтра с открытой душой, шла веселая, доверчивая. Разве она хоть на минуту сомневалась, что это завтра встретит ее доброй и даже восхищенной улыбкой?

И вот хулиган, которого она даже в глаза не видела, сначала сломал ей ногу, чуть не сделал ее хромой, а потом довел отца до сердечного припадка.

Что еще тогда говорил директор? Впрочем, разве один директор? Это всегда говорят в школе. И разве только в их школе? Этому учат с первого класса, если не с детского сада.

Коллектив — защита от всех бед. Никогда не отрывайтесь от коллектива. Коллектив не даст вам свернуть с правильной дороги, поможет в любой беде.

А чем поможет ей коллектив, если отец умер? Что он, вернет ей отца?

Да, есть личное горе, мое горе, моя печаль и никто тут ни при чем, никто! И при коммунизме любая девушка может сломать ногу, стать «рупь двадцать». — И ничего тут не сделаешь.

Иногда Нине приходило в голову, как принял бы эти мысли отец. Она знала: он бы не согласился с ними. Больше того, отец без следа развеял бы ее мысли. Но отца не было, и Нина не сопротивлялась этим мыслям. «И пусть, и пусть»… — говорила она себе.

Из оцепенения Нину вывел как будто незначительный случай. Утром, когда Гриша еще спал, Любовь Ивановна позвала ее на кухню.

«Опять кормить», — подумала Нина. И где-то под пленкой безразличия ко всему на свете шевельнулась благодарность к этой женщине.

— Знаешь, что я надумала, Ниночка, — Любовь Ивановна говорила виновато и торопливо. — Хочу столы передвинуть — твой сюда, я мой на его место. Мой тоже неплохой. Он, правда, сделан грубовато, но прочный. А ваш, видишь, он раздвижной. Тебе все равно много не готовить, а мне… Видишь, у меня одного этого добра, — Любовь Ивановна показала на сгрудившиеся на ее столе электроплитку, примус, керогаз. А ты мой-то столик досмотри. Нет, ты посмотри, зачем же вслепую? Уютный, правда?

Нина безразлично взглянула на столик, пробормотала «Да, да».

— Вот я и хочу. У тебя и утвари этой меньше, и готовить ты особенно пока…

«Да, да, о чем говорить», — хотела было согласиться Нина. Но Любовь Ивановна тараторила, не давая ей вставить слово.

— Тебе здесь удобнее будет. Куда удобнее. И мы с тобой будем в расчете. Полняком в расчете.

«Полняком в расчете» — резнуло Нину.

— Из отцовских денег, что тогда из больницы принесли, я ведь только пятьдесят один рубль взяла. А остальные все мои, все мои… Шутка ли такую ораву накормить, напоить, чтобы все было, как у людей… Да и теперь вот… — Любовь Ивановна вдруг осеклась. Нина смотрела не тем безразлично-благодарным взглядом, к которому она уже начала привыкать. Она смотрела совсем иначе, отчужденно и даже брезгливо. «Вот оно! Я думала, она… А она выгадывает «за труды»…

Любовь Ивановна растерянно топталась по кухне.

— Я ведь так. Для тебя. Мне самой что… Я бездетная, я… Да мне зачем? Мне миллион рублей давай…

— Возьмите, переставьте, сделайте, как вам удобнее.

Нина вышла из кухни. «Дрянь, какая дрянь! Захотела заработать. Заработать на поминках, на папиной смерти. А я-то, я-то думала — она от доброты, от чистого сердца…

Надо все самой. Все самой. Ни от кого ни в чем не зависеть. И, прежде всего, устроиться на работу. Пока нечего мечтать об институте. Только на работу…»

Извечный шум, неистребимая веселость улицы снова оскорбили Нину. Она понимала — нельзя обижаться на то, что жизнь не остановилась со смертью ее отца. И все-таки ей было обидно, что здесь все так же, все по-прежнему и никому нет дела до ее огромного несчастья.

Куда пойти? В школу пионервожатой? Беззаботные девочки сидят там за партами. Перешептываются с подругами, косятся на мальчишек. Смотрят вокруг наивными-наивными, не знающими горечи настоящих слез глазами.

В папин диспансер, как предлагал главный врач? Зайти в папин кабинет, где на столе лежит его стетоскоп, в стенном шкафу висит его халат.

Можно на ткацкую фабрику. Там они проходили школьную производственную практику. Нина имеет разряд. Только еще побаливает нога. Не выстоять семь часов у станка.

Но тогда куда же?

Нина подняла глаза, и они остановились на вывеске — «Райком ВЛКСМ». Вряд ли она могла бы объяснить — шла сюда или случайно здесь оказалась. Но именно сюда ей и было надо. Нина не хочет никого просить. Даже друзей отца нужно просить. А здесь ей обязаны помочь.

У секретаря райкома комсомола короткая, странная фамилия — Зуб. Решительная и острая, эта фамилия не отвечала его наружности — детски припухлым губам, нежному румянцу на щеках. И в то же время служила основой для нехитрых каламбуров: «Зуб на тебя имеет зуб», «Зуб дает по зубам».

Зуб сидел за огромным письменным столом, подчеркивающим его маленький рост. Напротив в кресле — девушка. Меховая шапочка лихо заломлена набекрень. Лицо миловидное, нежное, но смелое. Зуб кивнул Нине на другое кресло.

— Я же говорю: в театре почему-то отложили эту премьеру, — сказала девушка.

— Так… Значит, сорвали коллективный просмотр.

Зуб заговорил таким неожиданным для него густым басом, что Нина оглянулась — не включен ли где репродуктор.

— Я же объясняю: спектакль отложили. — Девушка пожала плечами.

Зазвонил телефон.

— Здравствуй, здравствуй, — неправдоподобно басил Зуб. — Как не можете? Оркестр должен выступать. Дирижер? Что с ним? Простыл? Так, значит, простыл… — недоверчиво повторил Зуб и, видимо, почувствовав, что пересолил, осторожно покосился на присутствующих. Но продолжал тем же тоном:

— Ладно. Это все объективные причины. Все объективные, ясно? А выступления срывать нельзя. Точка! — Зуб положил трубку.

«Зря я к нему, — подумала Нина. — Он, кажется, только одно знает: «срывать нельзя».

Девушка снова заговорила об отложенной премьере.

— Разве не уважительная причина? — чуть насмешливо закончила она.

— Причина, Галя, всегда найдется. Мне их столько приносят, начни складывать — до потолка не уместишь, — басил Зуб. — Ты бы вот пришла и сказала: было трудно, но мы сделали то-то и то-то.

— Что ж мы, сами спектакль поставим? — девушка еще сильнее сдвинула шапку набекрень.

— А это уж я не знаю. Не знаю… Думаю, не на одном спектакле свет клином сошелся.