Валдаевы

Диковинная тройка двигалась к Алову.

Мужики от лошади не отстают — взрыхляют снег по сторонам дороги. Оба в мордовских белых портянках. Наушники малахаев взмахивают, будто вороньи крылья. У мужика постраше выпученные синие глаза и редкая остренькая бородка. Второй, помоложе, едва не толще кадушки для кваса.

Платон поравнялся с ними, сошел с дороги и увидел в санях Трофима Лемдяйкина.

— Постой-ка! — попросил Платон, с волнением глядя на такое недоразумение.

— Сам рысака останови, точеная голова, у меня силов нет.

— Тпру! — прокричал Платон.

Лошадь стала. Мужики-пристяжные, как одеревенелые, по-прежнему держались за концы оглобель, словно приросли к ним. Колокольчик под ярко-красной с белыми разводами дугой будто онемел.

— Трофим, я сплю, что ли? Что я вижу?

— Сани, меня видишь, рысака и его двух помощников.

— Помощники рысаку зачем?

— Я об этом свою лошадь не спрашивал. Она их сама позвала.

Трофим рассмеялся и рассказал байку, будто ехал из Майдана, не успел проехать версты две, нагнал двух мужиков; они сперва как будто дали дорогу, потом схватили вороного под уздцы. А Трофим им: «Вы что, ребята, лошади моей захотели помочь? Мне не жалко, если вам так охота!» Ну, те и повезли…

— Они в своем уме?

— У них спроси. Сам не пойму.

— Пошутковать хотели, — сказал редкобородый, вытирая шапкой пот со лба.

— Нечего врать, — осипшим голосом сказал его товарищ. — Мы денежки у него сговорились отнять, рысака угнать, а он заклял, околдовал… Руки от оглобель отнять не можем, как приросли…

Трофим кивнул и похвалился, что знает много колдовских слов. Но до сих пор не показывал себя в Алове колдуном. А теперь вот настал его час. Взялся за дело. Запросто может сотворить любое ведовство. Хотите — будете не говорить, а лаять, или, например, завсегда бурчать незнамо что, или курлыкать, или по-индюшачьи балакать, ходить на четвереньках, или ползать на карачках задом наперед, или вертеться волчком, или колесом… Все он может!

— Мордвин, пожалей нас, — взмолился Платону один из мужиков — постарше. — Уговори заклятье снять. Ослобони от поругания. Детишек у меня пятеро… Урусовские мы. Мордва же.

— Отпустил бы их, Трофим Авдеич. Потешился — и хватит.

— Не… Пусть бегут с моим вороным до самого моего двора. И ты садись со мной.

Он невозмутимо привалился к козырьку саней и тронул рысака вожжей. Нелепая тройка двинулась шагом, а потом, доехав до Полевого конца Старого села, побежала рысью, и Платону казалось, будто мужики, привороженные Трофимом, не бегут, а летят, махая ногами, точно крыльями, намертво ухватясь руками каждый за свою оглоблю. Старые и малые, конечно, ринулись по пятам диковинной тройки, и толпа зевак запрудила весь двор Лемдяйкиных.

От несчастных урусовцев валил пар.

— Ну, голова точеная, — обратился Трофим к одному из них, — давай рассказывай, за что я ваши руки к оглоблям прилепил. Говори — не бойся. Ничего вам не будет.

Мужик повторил все то, что уже слышал Платон.

Зеваки попятились от ужаса. Глядели на Трофима с недоумением и страхом: «Так вон ты кто, Трофим Авдеич!..» А тот, задравши голову, спросил:

— Ну, будете еще на большаке лошадей останавливать?

— Не знаю, как он, а с меня таких шалостей довольно. И внукам своим закажу…

— Отпустить вас?

— Да уж сделай милость, Трофим Авдеич.

— Будь отцом родным.

Трофим пробормотал непонятные слова, сунул руку в карман шубы редкобородого. Рука того вдруг отлепилась от оглобли. Трофим подошел к молодому, шепнул на ухо, и тот тоже выручил свою.

— Чур, не трогать их, — сказал Трофим. — Дайте дорогу, пускай идут. На то моя колдовская воля.

Освобожденные от заклятья пробрались сквозь толпу и без оглядки припустились вдоль проулка к большаку. Дошли до закрытой маслобойки Мазылевых и расхохотались. Редкобородый сунул в карман руку и вытащил синенькую.

— Не обманул, — сказал он.

— Ай да плут!

— Не дурак.

— Теперь на все село знахарем и колдуном прослывет.

Трофим Лемдяйкин на голову вырос в глазах у всех. Все три села в Алове диву давались. Надо же, как проучил разбойников! Несомненно, колдун. Слава о нем, как о колдуне, росла и росла. И все же его считали только вторым аловским колдуном. Первым давно прослыл Вавила Мазылев.

Перед пятистенной избой Латкаевых, крытой железом, растут четыре березы, летом хранят дом от «галок» — так называют шмотки летящего огня при пожарах. На утренней зорьке деревья алые, словно облитые малиновым соком; когда же окрепнет день, березы будто бы наряжаются в белые вышитые шушпаны и ветви мотаются, как черные пулаи с медными шелехами.

В марте среди дня березки, голубея, кажутся стеклянными оттого, что сквозятся. Одна из берегов словно нечаянно смахнула ледяные сосульки, свисавшие в крыши, и они «вайкнули», разлетелись вдрызг на хрусталины, посыпались в снег.

Катя Латкаева сидела перед окном: то глядела, как звонкими вспышками падают с крыш сосульки, то снова погружалась в толстую книгу — читала «Житие преподобной девы Евпраксии». Взгляд медленно скользил по строчкам, и, читая, Катя чуть-чуть шевелила губами, будто разговаривала сама с собой.

И когда читала, ей хотелось, чтобы и ее жизнь была такой же, как у Евпраксии, — та еще девочкой была умной и не то чтобы от рожденья блаженной, — нет, — с малых лет будто бы таила в себе дух божьей благодати. Бежит взгляд по строчкам.

«— А где Христос? — спросила девочка. Игуменья обрадовалась и показала ей пальцем на образ Христа. — Читала Катя. — Девочка побежала, поцеловала икону Спасителя и, обратившись к игуменье, сказала:

— Во истину и я обещаюсь Христу и не уйду из монастыря с матерью, но останусь с вами здесь.

— Дитя, — возразила игуменья, — тебе не на чем спать, тебе нельзя остаться здесь.

— На чем вы спите, — отвечала девочка, — на том и я буду…»

Уже вечер склонялся к ночи, а мать с игуменьей все уговаривали всячески девочку уйти из монастыря и пойти домой, но ничего не могли сделать, так как она вовсе не хотела уходить оттуда. Наконец игуменья сказала ей:

«— Дитя, если ты хочешь здесь жить, то ведь надо будет учиться грамоте, псалтыри и — поститься до вечера, как и другия сестры.

— И поститься буду, — согласилась девочка, — и учиться всему буду, только оставьте меня здесь.

Тогда игуменья сказала матери:

— Госпожа моя, оставь ее здесь: вижу, что возсияла в ней благодать Божия, что праведныя дела отца ея и твоя чистая жизнь, и обоих вас родительския молитвы и благословение ведут ее в жизнь вечную…»

Катя оторвала взгляд от книги и подумала, что она тоже согласилась бы остаться в монастыре. На всю жизнь. Но потом пришла мысль, что тогда бы она больше никогда не увидала своего Алова — вот этих березок под окном, этих покосившихся курных избушек напротив окон своего дома, и Таню Нужаеву, свою подружку, — вон она, высокая, нескладная, прыгает как воробей через лужицы, спешит, видно, к ней, Кате.

Таня Нужаева заметила в окне Катю и поманила рукой: выходи, мол, на волю. Катя оделась и вышла. И обе затараторили обо всем на свете: о грачах, которые вчера прилетели, о колдуне Трофиме Лемдяйкине, который околдовал соседского петуха, — тот потом сдох, о близнецах — приемных Таниных братьев. Один из них — Таня знала — нравился Кате…

С тех пор как отец перестал скрывать от двойняшей, кто они, Татьяна как бы другими глазами увидала их, — начала стесняться, а в разговоре смущалась, запиналась, краснела…

Роман с Ульяной жили в той половине избы Нужаевых, где не было русской печки. Можно и свою сложить, дело ведь недолгое, но у Романа не было такого расчета — он твердо решил ставить весной пятистенник. Вот и получилось: если что-нибудь варить или печь хлебы, — беги на половину Нужаевых. И не раз между Ульяной и Матреной разгорался сыр-бор по простой причине: две хозяйки у одной печки никогда не уместятся.