Валдаевы

Роман и нынче вечером, перед тем как лечь, предупредил Ульяну:

— Если опять с Матреной поссоритесь, забью дверь в перегородке. Будешь варить в подтопке, а хлебы печь у соседей… Поняла?

— До завтра доживи. Там видно будет…

Утром Ульяна и Матрена разбудили мужиков своим визгом — снова друг дружку за косы таскали. Роман снял с колка ременный кнут и — раз! раз! — по жениной спине за короткую память. И намертво заколотил дверь в перегородке, даже ручку оторвал и бросил на подлавку.

Ульяна молча вынесла наказание, вытерла слезы, заметалась от обиды, как вьюга, — и выскочила за ворота. Впервые избил ее Роман. Бил с ожесточением, и было не столько больно, сколько страшно смотреть в его глаза — колючие, немые, холодные. Говорят, если муж не бьет — значит, не любит. Никакой в этих словах правды… Разве Елисей не любил? Но ведь и пальцем ее никогда не тронул!.. Знать, поменяла кукушку на ястреба. Обидно. Домой вернуться? Не хочется. Но куда податься?..

И сама не заметила, как дошла до избы Елисея. Вот оно, высокое крыльцо, в котором знакома каждая дощечка, каждый сучочек. Потянуло войти в приотворенную дверь. А почему бы и не зайти?..

Елисей сидел на скамье и строчил серые лыки, напевая под нос:

Ульяна вошла, перекрестилась, но не поздоровалась, будто никуда и не уходила. Промолчал и хозяин.

Все в доме Барякиных была знакомо, дорого, мило. Но было видно, что давно нет здесь хозяйки — все здесь не на своих местах. На давно немытом столе, около деревянной солоницы, расписанной алыми и белыми цветами, лежала пустая крынка, из которой высовывал голову черный котенок. На передней лавке на боку лежала, словно спала, истоптанная ступня, рядом с которой, в корыте с мукой, стоял горшочек с гречневой кашей. Он как будто дымился, — так его покрыла плесень, похожая на бледно-зеленый мох.

— Такая неурядица везде, куда ни глянь.

Слова ее прозвучали чисто по-женски: с брезгливостью, с жалостью, с сознанием своего превосходства над мужской безалаберностью.

Как и что дальше говорить — она не знала.

— Жива, значит, и здорова? — спросил Елисей, не отрываясь от работы.

— Твоими молитвами.

— Ха! Зачем пришла? Что нового скажешь?

— Взглянуть хотела, как ты живешь. А новостей… какие у меня новости? Нет никаких.

О себе Елисей говорить никогда не любил. Ульяна знала, что живется ему не сладко — один как перст на всем белом свете, ни постирать, ни накормить, ни ласкового слова сказать некому, и ей стало жалко его, как осиротевшего ребенка. И вместе с жалостью пришла к ней мысль, что она могла бы вернуться, кабы не ребенок Романа. Кто знает, может, Елисей не привыкнет к нему и будет обижать. А может, он вовсе и не хочет, чтобы она возвращалась? Отрезанный ломоть обратно с караваем не сходится — отпадает. Так и она с Елисеем. Сама виновата. Повернулся ведь язык сказать: «Куда Роман, туда и я…»

— Роман меня нынче бил, — вдруг созналась и заплакала Ульяна. Она и сама не знала, зачем это сказала, — может, потому, что хотела услышать от Елисея утешительное словно.

Но Елисей молчал, не глядел на нее, и она снова всхлипнула:

— Утоплюсь…

— Да-а, неважнецкий плант надумала. Значит, все по-моему выходит. Коль ты нравом не Анисья, за Романом не гонися.

Его слова будто отрезвили Ульяну. Она вытерла слезы, встала и вышла, не попрощавшись.

Андрюшка Нужаев пуще всего любит заглядывать в лавку Мокея Пелевина. Одному там торчать нельзя — Мокей быстренько взашей выдворит, а вот когда кто-нибудь из Нужаевых-старших пойдет в лавку, Андрюшка тут как тут. И сегодня он увязался за Таней.

Сколько в лавке всякой всячины! Пряники, конфеты, монпансье в разноцветных стеклянных банках, орехи в ящиках — и грецкие, и лесные; а в пристрое, где торгует пелевенский приказчик Никон Нельгин, все пахучее: деготь, керосин, охра, олифа, деревянное и постное масло, икра и селедка — чего только нет! Уходить отсюда не хочется. Так бы и глядел, глядел на разные разности.

Андрюшка вспомнил, что еще вчера мальчишки и девчонки договорились играть в «лавочку». У каждого должен быть свой «товар». А его ведь припасти надо…

За двором, на широкой доске, перекинутой через высохший прудик, Андрюшка приспособился на коленях тереть камешком красный кирпич. Отцовский картуз то и дело спускался на лоб и закрывал глаза. Малыш аж до крови растер свои пальцы, но дела не бросал — добывал «красную икру» для «торговли». В кирпичную пыль он добавил воды — вот и «икра». Кроме нее, приготовил «орехи» — набрал прошлогодних вишневых косточек, и «селедку» — из листьев вербы. Отнес припасы в большой сруб перед домом. И пошел искать «приказчика». В приказчики он нанял Дему Турина, который без дела бродил вдоль забора.

Первой «покупательницей» оказалась курносая Нюрка Бармалова. На ней — передник, как на взрослой, из портяночного холста, выкрашенного в коричневый цвет. Руки она держала под передником.

— Зачем пришла? — спросил Андрюшка, подражая голосу лавочника Мокея Пелевина.

— Вот, принесла яички, хочу продать. Купишь, Андрюшка?

— Был я Андрюшка, а теперь — Мокей Манулыч, — поправил «лавочник». — Что за яички? Покажь.

— Да не вороньи!

— Ну, выкладывай.

Нюрка вынула из-под передника белые круглые камни с куриное яйцо и уверила:

— Свежие, из-под курицы взяла.

— Ну, ладно! Подойдут. Чего тебе за них, сопунья, взвесить на четыре-то копейки?

— Да икры, пожалуй. Свежая она у вас?

— Прогорклой или там вонючей никогда не держим. Эй, «Никон», — обратился он к Деме, — дай Нюрашке-замарашке красненькой икры понюхать!

«Приказчик» услужливо задел щепкой немного «красной икры», поднес к Нюркиному носу и помазал его. «Покупательница» понюхала и тут же попросила:

— Взвесьте целый хунт!

— Конечно, не батман! — ответил «Никон».

Говорили они все те же слова, которые много раз слышали в лавке Мокея Пелевина, ловко подражая взрослым, — и голосом, и выражением лица.

Получив «икру», «покупательница» сказала:

— Мокей Обманулыч! Ты дай мне селедку в долг.

— Как ты меня назвала? Ах, семишниковая бабенка! Ты меня дураком считаешь? Буду раздавать свой товар всяким голодранцам задарма?! Таких, как ты, в Алове пруд пруди! Если всем буду в долг давать, разорюсь сразу. Ступай себе и заруби на носу: я — Манулыч, а не Обманулыч!

— Больше к такому скупердяю не приду ни разу! К Мазылеву пойду покупать!

— Ну, иди, там все получишь вовсе даром. Скатертью дорога.

— Ты не человек, а кровопивец!

— Поперхнулась бы!..

Нюрка ни с того ни с сего завопила:

— Ка-ра-ууу-ул!

— Ты чего? — не понял Андрюшка.

— Вчера так бабка Оря в лавке кричала — Мокей ее обманул.

— Ты потише только кричи.

— Я на вас в суд подам! — стращала Нюрка. — Заставлю вас выгнать из мира — вон! Провалиться вам в преисподнюю!

Андрюшка даже поднялся на цыпочки от такой хулы и гаркнул:

— Ты чего тут горло дерешь?! Попробуй-ка судиться с нами? Тогда узнаешь, почем фунт лиха! С сильным — не борись, с богатым — не судись! Поняла?!

Но тут появился еще один покупатель — сын Акима Зорина. Его правая порточина была засучена выше колена, а левая волочилась по земле. Он донашивал отцовы штаны. «Покупатель» выгрузил из карманов пригоршню фаянсовых и глиняных черепков. Белые — серебро, а красные — медь.

— Чего взвесить прикажешь?

— Орехов пять пудов!

— А каких? Лесных или привозных?

— А грецких нет?

— Пока не завезли…

— Лодыри! Торговать не умеете! Купцы, ишь, нашлись! Да я вас за свои деньги с потрохами куплю. Взвесь два сорта орехов. И пудик монпансье.

За монпансье шла земляника — она была недозревшей, но съедобной, поэтому и ценилась дороже. Получив покупки, «богатей-покупатель» сказал лавочнику: