Валдаевы

Отец Иван не знал, что думать о гонце. Сколько времени прошло! Два раза можно было обернуться. Уж не случилось ли чего худого? Зорька только занималась, попу вздремнуть бы, а он то и дело выходил за ворота. Наконец увидел своего посланца. Но тот был без коня и шагал медленным, неверным шагом, будто тараканов давил на земле.

— Ну, что стряслось?

— Ограбили, батюшка!

— Вот как! А где письмо?

— Проезжему офене отдал — тот в Алатырь свезти обещался.

Отец Иван схватил Антона одной рукой за ухо, другой — за волосы и затряс:

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Услыхав, как отворились ворота, Ульяна Валдаева обрадовалась. «Вот и Роман вернулся!» Но вместо Романа в избу вошел Аверька Мазурин. Перекрестился на красный угол.

— Лошадку я, это самое… Во дворе поставил.

— А где Роман?

— Ты только не пугайся, Уль… Поцарапало его малость. В Зарецкое отвез, в больницу. Съезди-ка завтра туда сама. Да денег с собой возьми, коль есть… Сама знаешь, сухая ложка рот дерет.

В избу ворвался Митька и с ужасом в глазах выпалил:

— Мам, а кровищи-то на телеге, ой-ой!

— Так я пошел, — сказал Мазурин. — Ведь всю ночь не спамши.

Будто в праздник ходили мужики из дома в дом — смотрели, кто и что привез и принес «оттуда». Каждому было чем похвастать. Лишь Иван Шитов жаловался своему соседу Матвею Вирясову:

— Все на том пожаре руки добром погрели, а Кузя мой знаешь на что позарился? Стыдно, братец, признаться: на книги! Целую сноповозку привез. Как только оси вытерпели.

— И мой старшой не лучше отчудил, чтоб волдыри его покрыли.

— Привез-то что?

— Да картины. Рамы хоть и золоченые, да не будешь кусать.

Почти весь аловский кружок собрался на кордоне лесника Гордея. Руководители кружка и восстания были вынуждены уходить из Алова. Пока что в леса. До поры до времени. Возможно, через месяц поднимется всеобщее восстание… Гордей и Евграф Чувырины отказались. Гордею, мол, нечего опасаться, его дом в стороне от села, а у Евграфа тоже была причина: Калерия на сносях. Как бросишь бабу одну? Подумав, остался Аристарх Якшамкин и с ним еще шестеро.

С Гурьяном уходило семь человек: Бармаловы, Ермолай и Мирон, Агей Вирясов, Ефим Отелин и двое семеновских парней. Все вооружение отряда состояло из трех охотничьих ружей, одной винтовки Бердана и трех револьверов, один из которых, — маленький, тупоносый, — принадлежал покойному Лихтеру. Гурьян покачал головой. Небогато. С таким вооружением не сунешься против солдат с грозными скорострельными русскими трехлинейками, у которых на прицельной планке верста начертана, а насмерть разят за полторы версты.

Аксинья, провожая Гурьяна, прикрыла рот платком, было видно, что она вот-вот заплачет.

— А ты не унывай, — сказал ей Гурьян. — Не на век ухожу. Береги сына!..

Маленький партизанский отряд собрался под вечер на Белой горе. В последний раз обласкали взглядом родные места и молча тронулись в путь. Никто не знал тогда, что не скоро придется вдохнуть запах дыма родных курных аловских изб.

Часа через два мимо кордона на пяти тройках, запряженных в рессорные тарантасы, промчалось губернское и уездное начальство и сотня казаков на справных конях.

Дом попа Люстрицкого — лучший в Алове, и губернские начальники, а в их числе и сам губернатор, генерал-майор Старынкевич, остановились именно у него. Вместе с губернатором приехали: жандармский полковник, прокурор и секретарь окружного суда, исправник и земский начальник.

Выслушивали свидетельские показания. Пришлепывая нижней губой, губернатор теребил бакенбарды, изредка взглядывая на робевших под его взглядом свидетелей, и отходил к окну. Там он нетерпеливо постукивал позолоченной тростью по голенищам своих блестящих лакированных сапог.

В Алове объявили военное положение, но, по правде сказать, об этом знало поначалу только само начальство. Не все даже подозревали, что оно нагрянуло в сопровождении казаков. Во многих домах еще продолжали упиваться радостью от дармовой добычи.

Шитовы ужинали. Отец стукнул ложкой по краю семейной плошки:

— Ну, головушки, ловите. Кузя, а ты что за мясом не торопишься? — спросил отец, видя, что сын поднялся с лавки, намереваясь выйти.

— Наелся. Мам, пропусти меня.

— Не обходи стол кругом — крестник умрет.

Кузя ничего не ответил: был чем-то озабочен. Как раз в это время с улицы постучали. Кузьма насторожился, а отец внезапно вскочил, подбежал к окну.

— Это я, Иван Иваныч, Наум Латкаев. — Скажи Кузьме, чтобы вышел ко мне на милый час. Пусть только оденется — прохладненько стало.

Кузьма с обреченным видом накинул на себя пиджак, оглядел сидящих за столом долгим взглядом, словно прощался с ними, и, ничего не сказав, вышел.

Домой он не вернулся.

С утра Матвей Вирясов был в хорошем расположении духа; он не чувствовал за собой какой-либо вины — усадьбы не грабил, ничего из графской недвижимости не поджигал. Часто всплывала в его памяти недавняя ярмарка в Зарецком, и как ехал он с нее в одной телеге с Исаем Лемдяйкиным, — тот всю дорогу не столько пел, сколько пьяно визжал, как боров, разные частушки:

Матвей рубил возле избы дрова, когда пять казаков с карабинами за плечами вошли во двор. Попросили молока. Хозяин пригласил гостей в избу. Попотчевал. Один из казаков, чернявый, фуражка с красным околышком набекрень, подмигнул хозяину и как бы невзначай спросил:

— Не знаешь ли, батька, где живет Матвей Вирясов?

— Так это я и есть! — обрадовался хозяин и прижал руки к груди.

Другой казак огладил серые, будто молоком облитые усы, рывком вытащил из-за пояса плетку и с усмешкой поводил рукояткой под носом оторопевшего Матвея.

— Мы тебя любим, а плетка ненавидит. Мы послушные солдаты царя-батюшки, потому придется устроить тебе маленькую трепетицию.

Казаки дружно заржали, схватили хозяина за шиворот и поволокли к лавке. Уложили и начали стегать в пять нагаек по спине. Из нанкового пиджака только клочья летели.

В углу пронзительно запричитала жена Матвея, заголосили детишки. Казаки, будто только что увидав их, попрятали плети.

— За что-о? — просипел Матвей.

— А чтобы колокольный звон, мужик, только богу предназначал, а не смутьянам. Жалко, что сын твой сбежал, а то бы!..

Казаки пошли со двора.

Многие из них к вечеру были под хмельком, шатались по сельским улицам, помахивая в воздухе нагайками и распевая:

Казалось, все Алово ушло в ожидание: что будет дальше? Не скрипели колодезные вороты, бабы попрятались кто куда, боясь казачьих милостей, даже собаки спрятались в подворотни.

Быстро погасали огни в окнах изб. Лишь ярко светились окна поповского дома — до глубокой ночи.

А наутро все село — старых и малых, мужиков и баб — согнали на сходку на Охрин луг. Небо было чистое и прозрачное, словно соль, лишь в глубине замутненное легкой дымкой. В такую погоду только бы и работать в поле: сухо, но и жары нет.

Андрюшка Нужаев тоже пришел посмотреть: что будет?

К нему пристала крохотная рыжая собачонка и без конца тявкала на него, норовя уцепиться зубами за порточину. На сходке вон сколько людей, а псина пристает только к нему. Замахнется Андрюшка — собачонка, скуля, отбежит в сторону, но стоит перейти на другое место, собака тут как тут. Ему надоело возиться с ней, и он решил взобраться на ближайший плетень.

Андрюшка влез на ограду и замер: все село, вся сходка, мужики и бабы, старые и малые, стояли на коленях. А вокруг на тонконогих, нерабочих конях гарцевали казаки с нагайками. Опустив головы, люди исподлобья смотрели на начальников, которые сидели за большим столом.