Валдаевы

Из-за стола поднялся отец Иван и пошел навстречу коленопреклонной сходке. Правой рукой он поднял весело блестящий серебряный наперстный крест. Горестный, какой-то подавленный, стоял он перед толпой.

— Смиритесь, православные! Покоритесь власти…

Молчала толпа, даже собаки и те перестали гавкать.

Трижды сотворил отец Иван крестное знамение, с минуту молча, выжидающе постоял перед мирянами, вздохнул и, положив руку с крестом на грудь, обессиленно произнес:

— Аминь!

Кашлянул губернатор, будто палочку сломал, ткнул указательным пальцем себя в грудь, увешанную крестами и медалями:

— Миряне! По милости бога на небе и царя на земле, мы с вами долго жили тихо и мирно — ладными между собой детьми одной матери-кормилицы земли…

Над замерзшей, коленопреклонной толпой, каркая, низко пролетел грачиный полк…

— …Потом, наслушавшись крамольных речей, вы потеряли стыд и совесть, презрели страх перед царем и богом и пошли за смутьянами — ограбили и сожгли то, что священно и неприкосновенно. Все похищенное вами отдайте без греха, иначе пострадаете. Мне тяжело говорить, но жалуйтесь, миряне, на себя. Мое же дело, верноподанного слуги нашего государя императора, одних бунтарей и смутьянов примерно наказать, других жестоко покарать.

Губернатор достал из портфеля какую-то бумагу, мельком взглянул на нее.

— Гурьян Менелин! Выходи смелее! Некого и нечего стесняться! Ха-ха-ха! Сбежал ваш атаман, разбойники?!

Он помолчал, в могильной тишине оглядывая толпу, и хотел было продолжать, как вдруг откуда-то сбоку раздался хрипловатый от волнения голос:

— Я — Гурьян Менелин!

Вся толпа оглянулась на этот голос, а Калерия остолбенела, рот ее судорожно искривился.

Евграф Чувырин и сам не понимал, как это все случилось с ним; он и не думал выдавать себя за Менелина, но напряженное ожидание, досада и обида на несправедливость заглушили в нем остальные чувства. И повинуясь какому-то не вполне осознанному, но непреодолимому движению души, он поднялся на ноги.

— Иди к столу, голубчик. Покажись.

— Мы не разбойники, — сказал Евграф Чувырин. — Мы — народ.

— Чего-чего? — переспросил губернатор. Казалось, он остывал от гнева. — Народ? А ну, иди сюда, к столу.

— То, что мы взяли, принадлежит всем, — сказал Евграф, приближаясь к столу. — Свое взяли, кровное…

— Вай, стойте! — крикнул дед Бухум. — Ведь это же мой сын Яграф Чувырин! Люди добрые, да что же вы молчите?! Выручайте!

— А-а-а! Ты — самозванец! Выпороть нещадно крамольника. Под стражу его! В тюрьму! Там ему место! Аристарх Якшамкин!

Привели пошатывающегося Аристарха.

— Вот так «дяденька — достань воробушка»! — усмехнулся жандармский полковник. — Пугачев, да и только! Тебе бы то и быть атаманом.

— Поставят — послужу.

— Выпороть! И в тюрьму!

— Матвей Вирясов!

— Я!

— Подойди к скамейкам… Выпороть!

— Пороли уже! — не своим голосом сказал Матвей.

— Еще раз. Недаром говорится: повторенье — мать ученья.

Продолжались вызовы на экзекуцию. Людей пороли до заката.

Поутру, на зеленой зорьке, в саду Нужаевых Платон и Гордей Чувырин копали яму, похожую на могилу. Платон, вытирая рукавом обильный пот со лба, сел на груду земли и признался:

— Никогда не думал, как много силы в хороших книгах. Правду хороним.

Бережно зарыв деревянный сундук с книгами, мужики покрыли свежую землю дерном.

ДВУМУЖНИЦА

В крещенский сочельник над Аловом плыл печальный благовест к вечерне, — унылый звон словно стлался по снегу, схваченному наледью, звал за святой водой. Вдоль дороги, по тропам, оседлавшим сугробы, и гурьбой, и поодиночке тянулись к церкви с разными посудинами люди; позвякивали железные ведра.

На высокое крыльцо выскочила из своей избы Ульяна, жена Романа Валдаева, бывшая Барякина, — рукава синей рубашки засучены по локоть, простоволосая, в правом кулаке мокрая тряпка, из которой грязная вода струилась по ее запястью, — и с ужасом в голосе закричала:

— Ка-ра-у-ул!

Возле крыльца начал собираться народ.

В последний раз ударил над Аловым колокол и звук его медленно замер. И в тот же миг собравшиеся у крыльца отпрянули, шарахнулись кто куда: на крыльцо степенно вышел Елисей Барякин. Без шапки. В расстегнутой потертой шинели.

— Вот так плант, — сказал он, как обычно.

— Ба-атюшки-и! — снова завопила Ульяна.

— Чего орешь благим матом? Ведь не режут. Не привидение увидала. Живой я. На, любуйся.

— Я думала, мертвый ты…

Елисей обвел взглядом ошалевший народ.

— Ха-ха! Хотели убить, да не вышло. Ты чего такая… — Он уставился на жену. — Не рада, что ли? Муж с войны пришел, а она от него как черт от ладана. Гляньте на нее, люди добрые! Рехнулась она, что ли? Вот так плант…

Ульяна несмело, сгорбившись и вся внутренне поджавшись, поднялась по ступенькам и рухнула мужу в ноги. Елисей поднял жену, облапил по-медвежьи и понес домой. За ним, опережая друг друга и забыв про святую воду, ринулись было старые и малые, но Елисей выставил всех из избы, потом снял шинель… И тут вдруг заплакал проснувшийся Ромуля, сын Романа, — потянулся ручонками к матери, которая, ни жива ни мертва, тяжело прислонилась к печке.

— Вот так плант… Ты чей, малец?

Захолонуло, защипало сердце Ульяны. Подумала, что Роман до сих пор в больнице, не ко времени он попал туда… Кабы хоть падчерица Груня рядом сейчас была… Что будет? Убьет Елисей… А если убежать куда глаза глядят и спрятаться на время? Где скроешься, кто пожалеет?..

— Мамка! — малыш снова потянулся к Ульяне.

— Вот так плант… Твой, что ль, ребенок?

— Наш с Романом. — Ульяна шагнула к колыбели. — Первенец.

Елисей грузно опустился на лавку, обмяк.

— Ты, баба, чего, а?

— Елисей Минаич, не вини меня: ждала тебя, как мужняя жена… много лет ждала… Бумажку прислали, мол, погиб ты…

— В церкви венчались?

Ульяна кивнула.

— Вот так плант… Как же дальше-то?..

— Как решишь, так и будет.

Елисей устало провел ладонью по щекам.

— Думать надо… Вот так плант… Порешить вас, что ль, всех троих?.. Совсем с панталыку сбился… Устал я с дороги. Бить тебя опосля буду, а сперва в баньку бы…

— Натоплена. Иди, если хочешь — Ульяна быстро подошла к сундуку. — Вот тебе чистое исподнее. Хочешь, с тобой пойду?

— На кой черт ты мне… И один помоюсь.

Накинув шинель, хозяин взял веник, белье и вышел. Ульяна грохнулась на колени перед божницей, слезно молила бога, чтобы наставил на добрый разум Елисея Барякина, заставил бы жениться на другой, а ее с Романом оставил в покое, да чтоб выделил им Елисей хотя бы лошаденку с буренкой, да чтоб было где жить — ведь он и по миру пустить вправе…

Зашуршала за дверью соломенная дерюга и, воровато озираясь, вошла Груня, увидала перед божницей мачеху, отвела взгляд, сказала, что обо всем уже знает, а зашла сюда за нарядами для себя и Митьки — ведь завтра праздник, — а жить тут она с братом не будет — Елисея боится, — лучше пока у Лемдяйкиных поживет, а когда вернется из больницы отец, видно будет, как дальше быть…

Груня быстро собралась и ушла. Ульяна все еще стояла на коленях, когда вошел Елисей, — от него пахло березовым веником. — Сука! — Он замахнулся. Ульяна рванулась в сторону и закричала срывающимся голосом:

— Убьешь?! На тебе. — Она выхватила из-под лавки остро наточенный топор. — Бей! Руби! Я виноватая!..

За плакал сын в колыбели — звонко, пронзительно.

— Вот так плант…

— Руби! — не унималась отчаявшаяся Ульяна. — Ну, на топор — бери мою душу истерзанную-у!..

Елисей сплюнул и сел на лавку.

— Дурак я, что ли? Чтобы я из-за тебя, паскудины, на каторгу пошел? Ха-ха! Погоди маненько! Ты сама с собой сотворишь такое, — черту тошно будет. Скажи лучше, деньги мои целы?

Ульяна достала из подпола пухлый бумажник и увесистый мешочек с монетами, положила перед Елисеем: