Валдаевы

— Твои желтые репки, видать, еще крепки.

Она засмеялась.

— Вижу, косишься. Иль соринка в глаз попала? Пересядь ко мне — языком ее выну…

Холодная зорька разбудила под утро. Елисей вспомнил про удочки и пошел к ним. Ульяна взглянула на свою одежду, которая была развешана над костром, — батюшки, да ведь она сгорела, одни паленые лоскутья остались! Подошел Елисей и тоже ахнул.

— Скачи домой! Привези Ефимьину одежку!

— Вместе верхом поедем. У меня дома переоденешься.

Ехали по-за гумнами, межниками да задами, чтобы никто не видел. И добрались благополучно, — кажется, никто не заметил. Ефимья дала ей свое платье, а Елисей сказал:

— Перестань в уходяшки-приходяшки играть. Такой вот плант. Ежели вернуться надумала, — приму; останешься с Романом — ну и быть тому, а мне на глаза не кажись. Ежели снова, как вчера, явишься — не хуже Романа навешаю.

Ульяна пошла домой. Но была там недолго. В тот же день, собрав свои монатки, перешла к Елисею.

РАЗЛУКА

Наум Латкаев еще зимой подал прошение на отруб. Раньше всех пошел в город к земскому начальнику получил из банка ссуду, чтобы уйти из Алова на хутор. Прикупил графской земли и лесу для нового дома и разных построек. По его расчетам, получалось шестьдесят пять десятин земли и пятнадцать десятин луговых угодий.

Погожим весенним днем Наум исходил все верхнее поле, искал, где земля получше, поплодороднее, где близко вода. Дошел до места, где Леплей впадает в речку Меню, и эта долина приглянулась ему. Недалеко от Алова, а село Семеновское — в трех верстах.

И в тот же вечер накрыл в избе стол и послал за Никоном Нельгиным, уполномоченным от общины. Пожаловал молодой гость, и пока раздевался, Наум незаметно сунул в его карман три пятерки. Никон с недоумением поглядел на стол — и грибки соленые, и говядина, исходившая теплым парком, и графинчик с водкой…

— Поначалу скажи, Наум Устиныч, для чего спонадобился?

Хозяин, поглаживая густую белую бороду, начал издалека: мол, давно приметил Никона — и умом тот взял, и спор на любое дело, — но было не досуг побалакать о том, о сем, — ведь с умным человеком поговорить — ума набраться. Сегодня выдался свободный вечерок — вот и пригласил. Но прежде чем разговоры разговаривать, надо по стаканчику выпить.

— Откровенно говоря, не пью я вино-то.

— От одного стаканчика не будешь пьян.

— Сперва скажи, что на душе, а потом уж хлебну, — наотрез отказался Никон.

Наум знал, что Никон, как и вся община, против отрубов и хуторов. И когда завел речь об отрубе, Никон покачал головой и сказал:

— Слышал, слышал… Вот что скажу: разрушаешь ты наше село.

Наум нахмурился. Почему разрушает?.. Закон такой вышел. Царю для опоры нужны стойкие, зажиточные люди. Какая надежда у государя на голытьбу? Она всегда воду мутит. А на хуторах появится крепкий, зажиточный мужик. На такого царь всегда положиться может… И он, Наум, окончательно и бесповоротно решил выделиться. Кто помешает? Община? У нее на то прав нет. Вскоре приедет землемер и нарежет для Наума участок… А к Никону одна просьба: не мешать, чтобы межи были нарезаны одинаково, ровно. Может, из аловских земель четвертинка отойдет в его, Наумову, сторону.

— Для чего тебе лишнее? Не обижай село, пускай тебе межуют сколько полагается.

Наум хитро прищурился. Село обижать он не думает, да боится — ведь эти городские землемеры свернут дело по науке. Разные там стрелябы с собой привезут.

— У науки тоже два конца, — заметил Никон.

Наум снова нахмурился. Так-то оно так… Конца, может, и два, да ему, Никону, надо бы видеть один из них… А в пиджаке у Никона, в кармане, лекарство лежит. Намажешь им глаза — и будешь замечать только один конец.

Никон вскочил с места, бросился к своему пиджаку и вынул из кармана деньги.

— О, да тут целая корова! Нет, Наум Устиныч, говорить даже об этом стыдно!

— Стыд — не дым, глаза не ест. А если много… ты себе поменьше оставь.

Никон посмотрел на деньги, потом — на Наума, покраснел и сказал, что не возьмет взятку. А у Наума ни стыда ни совести. Выходит из мира, хочет жить лучше всех, сам по себе… Но этого ему мало — хочет отхватить побольше сельской земли. Бога у него, что ли, нет?

Между тем сын Наума — Марк, слушая разговор отца с Никоном, подозвал к себе сынка, что-то шепнул ему, и мальчонка быстренько исчез из избы.

Наум доказывал, что даже те, кто живет в нужде, втайне мечтают стать отрубщиками. Кто не сможет удержать земли — продаст. А если земля общинная, продать ее нельзя.

— Гнев мирской на себя накличешь, — сказал Никон.

— Ну, суд людской — не божий.

И Наум снова предложил гостю выпить.

Исстари аловцы пьют из одного стакана — даже на свадьбах. Старик налил себе, выпил, потом поднес гостю. Тот неумело, причмокивая, начал пить. Отворилась дверь, и в горницу вошла жена колдуна Трофима Лемдяйкина, Федора, помолилась, низко поклонилась и сказала:

— Вижу, гость у вас. Чей сын?

— Никон Нельгин, — ответил за гостя Марк. — Проходи, старая, садись за стол. Винца выпей да закуси, что бог послал…

Федора, не присаживаясь, выпила полстакана водки.

Никон поднялся.

— Ну, я пойду. Спасибо за хлеб за соль.

Хозяин вышел проводить уполномоченного. И в сенях снова предложил деньги. Все равно новосельцы не поверят, никто не скажет — не взял. В гостях был? Был. И Федора это видела. Разболтает по всему Алову… И как потом Никон докажет, что деньги не брал?

— Нет, себя взяткой не замараю, — отрезал Никон.

— Какой же ты хозяйственный мужик, если от денег бежишь? — усмехнулся Наум. Вернувшись в избу, хитро посмотрел на Марка и сказал: — Я сразу раскусил, зачем ты за Федорой послал. К чему придешь — не знаю, только очень ты умен…

— Разве плохо?

— Страх меня берет от твоего характера.

Утром перед домом сходок на тарантасах и телегах проехало несколько человек. Из тех, кто должен отводить Латкаевым землю. Тут был член уездной землеустроительной комиссии Богдан Аркадьевич Лобов и землемер Орлов — с ног до головы в веснушках, и потому казалось, он весь желтый, как галочье яйцо.

Староста Матвей Вирясов увидел их и послал за мирской подводой. В нетерпении он ходил из угла в угол. Ясно, Наум Латкаев хочет отобрать у села лучшую землю, да еще лишнюю заграбастать. Надо найти на него управу.

Лишь час спустя Матвей дождался подводы. Поехал вместе с Игнатом Валдаевым. Не доезжая до Леплея, Матвей увидел, как люди, межующие Латкаевым землю, расставляют вехи, на ходу спрыгнул с тарантаса, словно перелетел через речушку, и крикнул:

— Кончай злодейство!

Настырный дед Наум пошел ему навстречу.

— Тебе кто право дал землю резать?

— Царь.

— Мы в позапрошлый год всем селом решили: на отруба не выходить.

— А я, как ты помнишь, за это не голосовал.

— Один против мира прешь? Не имеешь права!

— Нет, имею! Не греми: ваше времечко, милок, вышло.

— Нет, не вышло — приходит.

— У тебя, знать, зад зажил?

Рассерженный Матвей вдруг побежал. Он разбросал все вехи и разровнял их основания.

«Ну и новости!.. — упал духом дед Наум. — И дело у меня не вышло, да и денежки пропали…»

— Не вешай нос, Наум Устиныч, — шепнул ему Богдан Аркадьевич. — Ему за это не поздоровится. — И увидев идущего к ним Матвея, громко добавил: — По такому случаю придется написать в полицию… Акт составить.

— Пишите что хотите, — процедил сквозь зубы Матвей. — Мне за это ничего не будет. Всем селом приговор принят: землю, разделенную в прошлом году, не положено пять лет трогать.

— Ты иди скажи своей жене, чтобы сухариков тебе насушила поболе. Пригодятся…

— В острог посадите? Попробуйте: поднимутся все три села.

— Однажды поднимались, только снова опустились, — изголялся дед Наум.

Становой примчался в Алово на тройке, арестовал Матвея Вирясова и отправил под конвоем в город. Аловцы ждут — нет старосты, не появляется. Взбулгачились. Приехал исправник, созвал сход и сообщил, что Матвей Вирясов посажен в острог — за то, что мешал проводить земельную реформу. И предложил избрать нового старосту. На этой же сходке выборным стал Глеб Мазылев, зять Латкаевых. Поэтому и отвел он Латкаевым вместо шестидесяти пяти — семьдесят восемь десятин земли, и не пятнадцать, а двадцать три десятины лугов.