Огненная земля

— Пишите ответ, как‑нибудь довезу, а мне нужно еще к Татьяне забежать. Поручение Курасова выполнить, — сказал Шалунов, поднимаясь. — Передал он ей кое‑что по мелочи. Хотел еще арбуз сунуть. Что бы я с ним делал на таком подскользье, как у вас. Все равно расколол бы. Такую чушь придумал — арбуз. Только влюбленный мог такую штуку отмочить.

— Курасов на Тамани? — спросил Букреев,

— На сутки приезжал машиной из Сенной. Они оттуда ночами ходят на коммуникацию, к Чушке. Я тоже там был, жарко. Квартирку они еще вместе с Таней подыскали в Тамани. А сейчас распустил Анатолий по стенам паласы, картину приволок, что‑то вроде «Аленушки». Ждет свою Татьяну. Ничего не скажешь, хорошо ждет. Мечтателем стал…

После ухода Шалунова Букреев тщательно выбрился, теперь явственно ощущая свою худобу. Бритва проваливалась в тех местах, где ходила когда‑то округло, как по яблочку.

— Эге–е-е, — протянул он, поворачиваясь перед зеркальцем то одной, то другой стороной. — Кощей бессмертный, — и того хуже. Что же вы, мичман, молчали! Видите такого худородного комбата и не протестуете.

Дежурный мичман понимающе усмехнулся и ничего не ответил.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

…Вечерело. Холодный туман, прижавшись к земле, засеребрил кочки, закраины воронок и вмятины следов. Куда ни ступишь, везде слякотно, нехорошо. В окопах читали газеты. Люди бережно держали в руках печатные листы и вряд ли кто‑нибудь посмел бы теперь использовать такую газету на перекурку. Букреева встречали радушно и дружно отвечали на поздравления. Многих из перечисленных в списках не было в живых. Много сил было положено Букреевым, чтобы сохранить каждого человека, который был для него не только бойцом: с каждым он свыкся, и чем дольше его люди находились на плацдарме, чем ближе он узнавал их, тем тяжелее переживал каждую потерю. Моряки оценили его настойчивость в проведении фортификационных работ, созданный им укрепленный узел сохранил не мало жизней.

По траншее, от взвода к взводу Букреев вышел к морю.

У противника на всхолмках горели костры. Вместе с туманом покачивался слоистый дымок, и сейчас казались глубоко мирными все эти картины приморья. Обрывки обветшалых сетей с прилипшей чешуей завернулись вокруг редких стеблистых бурьянов, о камни стучались обгорелыми краешками гильзы, бакланил морской ворон, и приятен был его резкий, отрывистый крик.

Где‑то ворчали машины «бэ–дэ–бэ». Кажется, кто‑то на судне командовал по–немецки в мегафон. Тендер Шалунова еле угадывался между «охотниками», вынесенными штормами к отмелям. Погибшие корабли были тщательно выпотрошены моряками, и последнее время оттуда таскали щепки для печурок.

Под склоном берега два моряка, стоя на коленях, рыли могилу в мокром песке. Моряки трудились медленно, для сохранения сил часто отдыхали, присаживаясь на лопаты.

Над берегом, с автоматом наготове, не обращая внимания на волны, захлестывающие его по колена, крался Манжула. Так хороший охотник выслеживает дичь. Манжула мог также слышать крик баклана, и желание угостить этой дурно пахнущей птицей своего командира, может быть, и заставило его брести по прибою. Последние дни Манжула и Горбань отдавали все свое время поискам пищи.

Букреев хотел уже окликнуть ординарца, но тот бросился вперед, разбрызгивая воду, и пропал в тумане. Вскоре с той стороны, куда он исчез, донеслась короткая очередь автомата, крики и площадная брань. Букреев, выхватив пистолет, побежал на помощь ординарцу.

Манжул а то отпрыгивая, то наскакивая, размахивал прикладом, дрался с двумя неизвестными людьми. Один из них, очевидно, только что раненный им, получив от- машной удар прикладом, зашатался и упал, раскинув руки. Пальцы его несколько раз конвульсивно сжались, разжались — и застыли. Второй, сшибленный кулаком ординарца, подняться не мог, так как на нем верхом сидел Манжула и крутил на спине руки.

Уткнувшись лицом в песок, рыча и отплевываясь, человек пытался вырваться. На шее вздулись жилы, лицо густо налилось кровью.

— Не уйдешь, — бормотал Манжула, сдавливая пленника коленями и упираясь в его спину локтями. — Не уйдешь!

— Пусти, мать твою… — рычал тот. — Пусти, кудла! Шестерка, проклятая…

— Шестерка?

Манжула крепче стиснул его и с размаху ударил кулаком по затылку.

Снова выплеснулись грубые ругательства и какой‑то хрипящий клекот. На выстрелы прибежали пулеметчики крайней точки и среди них возбужденный Шулик с гранатой в руках и в бескозырке, отброшенной на затылок.

— Манжула! Те самые? — кричал Шулик.

Заметив комбата, Манжула встал, но не отпускал ногами лежавшего человека.

— Что вы делаете, Манжула?

— Те самые, товарищ капитан, что я говорил, — прерывающимся голосом ответил ординарец и опустил свои побитые до крови руки. — Я за ними третьи сутки слежу. Позавчера не мог опознать, утекли по яру… Хотели на бочке–перерезе уходить. А сегодня по туману хотели тикать на нашем, на тузике…

Тузик подбивало волной. В лодке виднелся вещевой мешок, чайник, доски, обструганные под весла, кастрюля, вероятно, прихваченная для выкачки воды, винтовка, автомат, несколько патронных дисков в чехлах.

Возле лодки орудовал Шулик, выбрасывая оттуда все эти предметы. Диски перекинул в ладонях.

— Краденые, товарищ капитан, — возмущенно выпалил он, подбежав к Букрееву, — вот метины чужие! Сами тикали, да еще других подбивали.

— Ты хотел бежать? — спросил Букреев.

Связанный перемялся с ноги на ногу и отвел в сторону глаза.

— Отвечай командиру батальона! — запальчиво пригрозил Шулик.

Пулеметчики, собравшиеся вокруг, зашумели. Ни в одном лице Букреев не нашел сочувствия. Если мертвому как‑то было уже прощено, то этот живой, хмурый человек, сразу переставший быть их товарищем, сделался врагом.

— Ты решил предать своих друзей?

— Все равно побьют.

— И потому решил бежать?

— Все равно побьют, — с озлобленным раздражением, не поднимая глаз, повторил он.

— Перед десантом ты давал клятву?

— Давал.

— Присягу принимал?

— Как полагается… Принимал.

— А если каждый из нас так поступит? Ты знаешь, что делают с такими, как ты?

— Деваться некуда… Что тут, что там… — связанный рванулся вперед, закричал: — вы тут за орденами сидите, а мы…

— Разрешите, товарищ капитан, — горячо запросился Шулик. — Я его срежу по уху за такие слова. Ах, ты, ряшка!

— 'Мы — военные люди и сидим здесь потому, что выполняем приказ, — медленно сказал Букреев. — Если каждый будет думать по–твоему и так поступать, некому и негде будет и орденов давать, а самое главное, не з а что. Понимаешь?

— А пошли вы… развяжите! Развяжите!

Букреев вгляделся в лица окружавших его людей и прочитал приговор.

— Убить его, как собаку! — крикнул Шулик, и его поддержали остальные.

Человек упал и натужно пополз к Букрееву, оставляя в песке колею. Он полз и как будто тихо повизгивал. На губах его, растресканных и обветренных, появилась кровь, в глазах был ужас, такой ужас, что Букреев не мог смотреть на него. Еще немного, и он не в состоянии будет проявить ту твердость духа, которая сейчас от него требуется.

— Манжула!

— Я слушаю вас, товарищ капитан.

Сдерживая свое волнение огромным напряжением воли, Букреев сказал:

— Манжула, исполняйте приговор…

Он видел, как полились слезы из глаз осужденного, как, всхлипывая, он поднялся на ноги и, повинуясь Манжуле, покорно повернулся лицом к морю. Осужденный неожиданно напомнил Букрееву ходившего по дворам в их городке парня–огородника, продававшего редиску и зеленый лук. Он ходил с корзиной, настороженный, худой, вздрагивая, когда из подворотни выскакивала собака. Тогда, в детстве, ему было жалко парня, тяжело было смотреть на худые опорки и рваные штаны.

Букреев отошел в сторону, но заметил, как Шулик зло ударил осужденного кулаком, и услышал голос Манжулы: «Не тронь, Шулик».

Выносилась длинная и сильная волна, как это бывает при отмелях. Тузик повернуло и захлестывало, и он, словно живой, кивал носом. На армейском фланге редко стреляла полевая пушка и какими‑то озябшими очередями стучали пулеметы.