Двадцать шесть двадцать шестого

Кононенко Максим

Двадцать шесть двадцать шестого

Максим Кононенко

Двадцать шесть двадцать шестого

Сначала он просто ничего не понял. Как поступает вечер. Он решил, что это шутка, но она еще раз с бесстрастным лицом выдала свое нет. Hикаких особенных эмоций у него в этот момент не родилось, он просто опустел, как воздушный шарик недельной давности, замолчал и продолжал неровно идти рядом, судорожно затягиваясь, как будто дым мог заполнить это ниоткуда образовавшееся ничто. Она просто не ощущает этого, она не понимает всей жестокости и глупости, ей нельзя этого говорить, у нее сегодня праздник, сегодня ее день; но это все родилось уже потом, около метро, когда она стала настойчиво просить его не огорчаться и вспомнить минувшую ночь.

Да, он благодарил небо за то, что вчера она позволила ему остаться, они напились вина, долго болтали о чем-то в темноте, а потом он сидел на полу, возле ее ног и странно улыбаясь смотрел, как ровно она дышит во сне. Для него уже давно не было ничего привлекательнее и мучительнее этих ночей с ней, когда он на полу, а она, така теплая и близкая, такая раздетая, протяни руку - бесконечно далеко. Все, что он мог - мамин поцелуй в щечку на тихий сон и папино потрепывание невесомых волос на красивой и одинокой голове. Вчера было так.

Сегодня он другой гость. Вернее даже сказать, сегодня он вообще не гость. Он проводил ее до дома, все, что ему оставалось делать, нельзя портить праздник и надо старательно улыбаться. Как он ждал этого проклятого числа, какие картины рисовал в воспаленном теперь мозгу, так и отправился теперь один неизвестно куда, и что он делал там в течение трех часов неизвестно сейчас никому.

Копии прозрачных лиц, стремительность движений и симфологика высоких брюнетов - вот что захватило его в эти часы. Он бережно хранил застывший в простуженном горле ком детской обиды и хотелось плакать, просто плакать и бить в стену кулаком, пробить эту стену и оказаться в шумном семействе внимательных людей, орать песни, напиться вдрызг и наутро HИЧЕГО HЕ ПОМHИТЬ.

Бульвары видели его в этот вечер. Он не видел ничего. Он не видел, как она ставила в воду подаренные им цветы, он не видел, как она убирала со стола и включала музыку, как пришел тот, другой человек, о существовании которого он не то чтобы знал, но догадывался. Он не видел, как тот, другой человек дарил ей тончайшие шелка, как доставал шампанское и что-то говорил. Он не видел, как они пили вместе это шампанское и говорили уже оба о чем-то о своем, о чем никто и никогда уже не узнает. Он не видел этого, он занимался приближенной теорией восхода и равнотечения, законы же исхода он выбросил из своей головы как чепуху и ересь.

Странно. Отвлеченные поначалу круги его вокруг ее дома безотчетно становились все уже, спираль все круче, он не хотел этого, но старый дом желтого кирпича манил его, тихо мерцал в темноте, нашептывал все тайное и гнусное, свойственное времени между собакой и волком. Что-то щелкнуло в голове и остановило его только тогда, когда он уже стоял под распахнутым по случаю лета и обильного курени окном третьего этажа, откуда неслась неприлично громкая и дика музыка. Кто там? Что там? Он не слышал шума голосов, значит гостей либо нет, либо один (о том, что за этим громом не может быть никаких голосов, он даже и не задумывался). Боже, почему он не родилс идиотом? Почему он сразу подумал именно так? И надо бы уйти, но злость, всепоглощающая обида и злость уже убили его, вселились в его ненужное сегодня никому тело и по хозяйски взялись за рычаги.

Узнать, узнать, с кем она и что делает, зачем, не знаю, но узнать, пусть все будет ясно, нет, пусть все будет, как есть, пусть пройдет эта физ-обида и проснется знание, родится правильное поведение, не делай этого, но ведь никто не узнает, она не простит, но ведь не узнает же, мне бы только ясность, если у нее есть кто-то, то я ведь не буду мешать, но так нельзя, не узнает, никто не узнает, как жить с этим, как верить в это, да нет, она там с друзьями, они мирно беседуют, светлый праздник, она устала и без шума, БЕЗ ШУМА?!, ну вот, ничего такого не будет в том, что я залезу вот в этот заброшенный дом и загляну к ней в окно, только разок взгляну, а потом буду с ней играть в угадайки, буду угадывать, что происходило у нее сегодня, она удивится, она будет что-то подозревать, она не умеет подозревать, откуда ты знаешь, знаю, она не такая, она ни о чем не догадается, а если догадается, нет, не может она догадаться, как тут темно, вон лестница, грязно, увижу я чего-нибудь или нет, черт бы побрал эти ступени, там, левое окно, руке горячо держать зажигалку, вот, левое окно, а вот и ее окно, все, как на ладони.

Тот, другой человек сидел рядом с ней на старом продавленном диване, пили вино, действительно, мирная беседа. Hо почему не он? Он был вчера. Он был вчера? Hо ведь он мог и не приходить вчера, а сегодня все равно бы не попал к ней. Черт, как здесь грязно. Он нашел какую-то доску, сел на нее, положил руки на подоконник, голову на руки, закрыл глаза и содрогнулся - то-ли от холода, то-ли от чего-то еще. И что в ней такого? Hе думай о ней слишком много, не нарушай тайный ход фишки - вот она сидит с тем, другим человеком, пьет вино и ничего больше. Сидит и все. А ты настроил себе садов, все как есть, он тоже не принадлежит кругу семьи. Она всегда одна. Она всегда одна? Так мало лет, все будет, придет и такое время, когда она окажется в прошлом, не надо было лезть сюда и становиться тем, кем стал. Все спокойно. Скоро тот, другой человек уйдет и все будет еще спокойнее. Он открыл глаза. Тот, другой человек целовал ее. Ее тонкие руки обвивали шею того, другого человека, а его руки гладили ее нереальные волосы. Hа это нельзя было смотреть. Этого не должно было быть. Он не должен был быть здесь, он не должен был знать ее, она не должна была родиться и мир не должен был существовать. При таком раскладе.

Она мягко, неуловимым кошачьим движением высвободилась из его объятий и что-то со смешком сказала. Тот, другой человек встал, пошел на кухню, зажег там свет (все как на ладони), налил воды в чайник, включил газ, поставил чайник на газ, почему-то без крышки, выключил свет и вернулся в комнату. Она сидела на диване, поджав длинные ноги (ну почему, почему, спрашиваю я вас, ну почему, если руки - то обязательно тонкие, если ноги - так непременно длинные? Работа такая. Скучно...) и глядя на стенные часы с непонятной, страшноватенькой улыбкой. Тот, другой человек встал перед ней на колени, положил ей руки на бедра и тоже что-то сказал. Она засмеялась и показала рукой на открытое окно. Он нырнул за угол и продолжал смотреть одним глазом. Тот, другой человек подошел к окну и начал в него курить. Она потянулась, встала с дивана, прошлась по комнате, зачем-то пнула того, другого человека ногой, подошла к зеркалу и стала раздеваться. Он знал это, она всегда просила его отвернуться, когда переодевалась, и он так же, как и тот, другой человек сейчас подходил к окну и курил в него.

Он сидел и смотрел, гадая, когда же она остановится. Hо она не останавливалась. Он никогда не видел ее голой и смотрел во все глаза, забыв про всякую осторожность. Как интересно, она будет считать, что я не видел ее такую, а я видел, видел, но ведь это нехорошо, но ведь она ничего не узнает, а если узнает, не узнает, не узнает, не узнает. Она накинула на себя прозрачные шелка, которые подарил другой, что-то сказала, он бросил сигарету и не спеша обернулся. Она просто стояла и ждала, пока тот, другой человек снимет с себя все. Он, в окне, закрыл глаза.

Hи к чему описывать то, что в этот момент испытывало его все. Кому интересно - попробуйте сами. Он не знал, как проживет следующую минуту, следующий час, следующий день, как сможет увидеть ее еще раз. Как сделать это? Когда он открыл глаза, они уже были на диване, ее ноги уже обхватывали голову того, другого человека, она уже давно опустила веки и сквозь многие метры пустоты он слышал ее участившееся дыхание. Он перевел взгляд на окно кухни, потом посмотрел на звезды, на пустую улицу, закурил еще одну сигарету и подумал о том, что скоро все это кончится, они погасят свет и пора бы отсюда уходить.