Огненная земля

Высотку атаковали при поддержке минометного огня.

Рыбалко повел ударную группу. Букреев руководил операцией и выдержал сильный огневой налет, открытый немцами по позициям первой роты. Через час, при сгущенных сумерках, высотка была отштурмована и закреплена. Пьяный от удачи, Рыбалко хвалился трофеями. Им было захвачено три пулемета, ротный миномет и восемнадцать винтовок.

— Хоть подремать зараз можно, товарищ капитан. Цеплялись за нее фрицы, не дай боже. Отчаливать пришлось вручную…

Букреев возвращался в хорошем расположении духа. Манжула с удивлением услыхал, как его командир насвистывал арию из Травиаты, известную ему, — не один раз исполнялась на линкоре шефами.

Высоко поднимем наш кубок заздравный

И жадно прильнем к нему устами…

Из темноты вышла Таня и незаметно приблизилась к Букрееву, когда он выходил из траншеи, подрытой к маяку.

— Я очень рад, Таня. Очень рад вас видеть.

— Вы сегодня себя неправильно ведете, — мягко укорила она, — зачем рисковать.

— Ну, какой риск! Мы вот здесь, на этом месте не меньше рискуем: в любую секунду можем протянуть ноги от шального снаряда. Давайте в КП. — Он взял ее за руку. — За мной, Таня.

— Я прошу вас, Николай Александрович, — говорила она, наклоняясь к его уху, когда они спускались, — если батальон лишится вас, будет очень плохо.

— Разве? Не может быть!

В кубрике пахло рыбой. Кулибаба жарил на консервном жире султанку и ставриду, наглушенную немецкими снарядами и выловленную в море Горбанем.

— Вот и готов ужин! — Букреев снял ватник, фуражку, с удовольствием расчесал волосы гребнем. — Можно и умыться.

— Давайте я вам полью, Николай Александрович.

— О, нет, Таня, — расстегивая воротник и заворачивая его, сказал Букреев. — Умыванье дело интимное. Мне, как и обычно, поможет Манжула.

Букреев мылил озябшие руки, наблюдая, как Таня, склонившись у печки, жарила семечки, выдираемые Горбанем из розовотелой тыквы, разрубленной надвое тесаком.

— Высоко поднимем наш кубок заздравный, — мурлыкал Букреев.

— Скоро октябрьские праздники, Николай Александрович, — не оборачиваясь, сказала Таня, — в Москве театры, кино. Есть счастливцы, которые сходят на «Травиату». Я любила, например, «Пиковую даму». Какая там чудесная музыка: «Три карты, три карты»… Помните вступление к картине «В спальне графини»?

— Помню… Но в Москве я не слышал «Пиковой дамы». Только в Ленинграде. Арию Германа пел, кажется, Нэллеп…

Букреев застегнулся и присел возле Тани, посвежевший, пахнущий мылом.

— Опять стреляют. Третий день и сколько шума на таком крошечном кусочке земли, — сказала Таня.

— Кончится война, будем вспоминать этот день.

— Я определенно буду вспоминать, Николай Александрович. — Она подняла на него свои лучистые приветливые глаза. Огонь, гудевший в печурке, освещал ее исхудавшие щеки.

— Приедем сюда, Таня, а?

— Выберем времечко и приедем. Вернее, придем. Мой Курасенок тогда будет командовать крупным соединением. — Таня сложила руки на колене, покачивалась, наблюдая пламя. — Он, вопреки законам моря, возьмет меня на свой флагманский корабль. Именно флагман. Он любит быть флагманом…

— Да–а-а, — неопределенно протянул Букреев.

— Мы будем бродить по берегу, среди вновь отстроенных домов поселка… и никто нас не признает. Никто. Ведь никого сейчас из жителей нет. Как странно. Бьемся, страдаем, защищаем каждый камень, а никого нет. И даже полюбоваться нами некому со стороны.

— Все едино побило бы их, жителей, — сказал Горбань. — Лучше, что нет.

— Да, их бы побили, — задумчиво сказала Таня. — Они меньше нас были бы приспособлены к этой бойне. А мы живем, — и она вскинула волосами, словно стряхивая какие‑то ненужные думы. — Вы сегодня веселый, особенный, Николай Александрович.

— Сегодня все удачно получается. Кажется, чепуха — высотка, или, как ее назвал Рыбалко, «клятый бугор», а вот взяли ее и, главное, без единой царапины, и приятно. Отобрали все же у них. Нравится мне Рыбалко. Помните наш переход через пролив? И знаете кто еще мне по душе? Горленко. Сегодня вижу его, начищенного, красивого, уверенного в себе.

— Вы его послали на левый фланг?

— Послал. Там необходим был решительный офицер. Он хороший товарищ. Я ведь знаю его давно. Первый, кто помог мне по–дружески в морской пехоте, это Горленко. Незадолго перед войной он был студентом керамического техникума. Вы же знаете, как хорошо он лепит из глины игрушки. Помню, в Геленджике он мне подарил голубого Будду. Сам вылепил, тонко…

Кулибаба стоял, выжидая, когда разговор окончится.

— Ты что‑то хочешь нам сообщить, Кулибаба?

— Рыба готова, можно к столу. Только вот с посудой… Вилок нету, товарищ капитан.

— Природные вилки тоже в плохом состоянии. — Таня посмотрела на свои пальцы. — Горбань, ну‑ка покажи свои лапы. Ей–богу, смотрите, Николай Александрович, разницы никакой.

У стола Таня развеселилась, шутила, и Букреев с удовольствием видел ее какой‑то совершенно новой. Может быть вот такой она будет тогда, когда можно будет пойти в театр, сесть за настоящий стол со скатертью, вилками и может быть даже с цветами. «Курасов сделал хороший выбор, — подумал он. — Мне вот и самому приятно, весело и как‑то легко, когда она здесь, с нами, со мной».

Писк зуммера позвал его к телефону. Дежурный встал, уступая ему место. Присев на табурет, он слушал голос Степанова.

— Что? Горленко? — переспросил Букреев. — Но почему вы ему позвонили? Вы знаете, кто для нас Горленко?

Отодвинув табурет, Таня встала.

— Горленко? Убили?

Оттуда, от земли, обстреливаемой тяжелой артиллерией, долетало: «Горленко ранен. Мы представляем его к ордену Ленина…»

— Горленко ранен, Таня. И, кажется, тяжело, отбивая танковую атаку…

— Где же он? Где?

— Отправили в санбат. Где же он может быть!

— Тогда я пошла в санбат.

— Я пойду с вами, —- сказал Букреев. — Манжула! Вы со мной! Горбань, скажите капитану, что я буду в санбате.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

«Если раньше я предъявляла к тебе какие‑то требования — одежда, нужна ' обувь, и мне казалось почему- то, что вам легче, то теперь я хочу только одного — чтобы ты остался жив.

Я переживу все материальные невзгоды. Дети ежедневно спрашивают о тебе, и я рассказываю им, придумывая. Ты скуп на письма и мне приходится, рассказывая подробности о тебе, конечно, фантазировать и, извини меня, если что‑нибудь не сходится.

Много тревог и сомнений выпадает женщине в этой войне. Может быть, ты глянешь на меня другими глазами. Кто‑то вчера сказал мне, что я постарела, подурнела. А ведь здесь меня видят ежедневно, и то для них я изменилась, а ты в разлуке со мной долгих три года. Плохо, когда говорится — подурнела. Вчера, когда я чистила картошку у своей маленькой плитки, ко мне зашла знакомая, жена майора,

«У моего, оказывается, есть боевая подруга», — сказала она и заплакала. И я смотрела на нее, некрасивую, с жидкими волосами, морщинами на шее, на ее рабочие руки, красные от стирки, и думала… Нет, я не скажу, что я думала, Николай. Мы страдаем не только от каких‑то бытовых неурядиц, а больше всего от предчувствия. Какого? Не забыли ли вы нас, но самое главное — живы ли вы будете.

Судя по твоему последнему письму, тебе предстоит что‑то очень важное. Хайдар настойчиво предложил мне собираться и как можно скорее. Сейчас он спит на диване и во сне бормочет что‑то по–узбекски. Я не могу понять, что он говорит. Я смотрю на него и вижу тебя возле него. Ведь Хайдар не так давно был счастливее нас и видел тебя. Твое письмо короткое, а я люблю длинные письма. Как мало вы, мужчины, обращаете внимания на мелочи. Для нас все ново, что вам примелькалось. Ты перешел в морскую пехоту, и мне кажется, что ты обязательно должен быть сейчас в бескозырке, с автоматом на груди, с татуированными руками. Я смотрю на карточку, еще ту, с тремя кубиками, долго смотрю. Вспоминаю своего кавалериста. Как жаль, что ты не взял с собой Хайдара.