Огненная земля

Степанов, поджидавший Букреева на компункте, гостеприимно подвел его к столу, где был приготовлен чай. Куприенко налил кружки.

— Тебя, Букреев, наш полковник назвал однажды полпредом фортификации у моряков, — сказал Степанов, грея руки о кружку и посматривая на гостя своими умными глазами.

— Неожиданный титул.

— А получилось так, — Степанов очень осторожно, не роняя крошек, разломил пышку, — у всех твоих связных в первые дни мы только и слышали «фортификация». «Как дела?» — спрашиваем. «Идет фортификация, товарищ полковник». Мы тогда еще стали с вами соревноваться.

Букреев прихлебывал чай и наблюдал за постаревшим лицом майора, за его неторопливыми движениями. Эту неторопливость он замечал у многих. Люди в силу какого- то подсознательного чувства старались делать меньше движений, чтобы не растрачивать силы.

— Я боюсь одного слова, которым напугал меня ваш доктор, — сказал Букреев.

— Чем же это мог напугать такого смельчака наш тихонький доктор?

— Одним страшным словом — безразличие.

— А–а-а, — — протянул Степанов, — его теория. Он наряду с перевязками, ампутациями и другими делами своей профессии занимается, по–моему, психологией войны, если можно так выразиться. Я думал, он только нам излагает свои теории…

— Я опасаюсь этого проклятого слова безразличие. Не хочу, чтобы мои моряки переходили, как выразился доктор, в вегетативное состояние. Сегодня просыпаюсь, сидит дежурный лейтенант. Такие бывало коленца откалывал, удержу не было, молодой парень, комсомолец. А глянул я на него, сейчас тяжело на душе стало. Можно так сказать — видоизменился. У него даже своя теория неожиданно появилась: морская пехота не может пребывать долго в бездействии. Должна жить на порыве, на нерве…

Почти полтора часа пробеседовали Степанов и Букреев. Трехнедельное сиденье на плацдарме сблизило их и внесло ясность в отношения. Если раньше, при первом знакомстве, им приходилось верить друг другу на слово, то теперь они видели один другого в деле. Степанов рассказал, что Маршал на одном из совещаний назвал их операцию эпопеей.

— Так что нужно держаться и не подвести, — сказал Степанов. — Для немцев мы бельмо на глазу и непонятное явление. Вчера прихватила наша разведка двух пленных, один из них небольшой офицерик из Бранденбурга, с образованием. Он прямо показал на допросе, что наш плацдарм непонятное для них явление и заставляет их много думать. Буквально так сказал «заставляет много думать».

— Пусть думают. Им это полезно.

— Показал также, что подтягиваются еще и еще силы. Нас крепко обвязывают. Хотят сделать, как они тоже выражаются, мышеловку. Даже не котел, а мышеловку. Это они уже от злости. Ты собираешься уходить. Извини, что попотчевали так слабовато. 'Мой Куприенко, кажется, буквально из‑под земли может все достать и то последние дни оплошал.

— Под землей ничего нема, товарищ майор, — сказал Куприенко, — все выкопали, до последнего буряка.

Степанов вывел Букреева с командного пункта и простился с ним тепло, задержав в ладонях его руку. По лужам с затвердевшими уже от утреннего морозца краями ветерок гонял слабую рябь. Красноармеец с подоткнутой шинелью, не разбирая дорожек, шел по лужам, опустив голову, и, казалось, ничего не видел под собой. К плечам его лямками был прикреплен термос и висела винтовка с привернутым штыком, густо смазанным ружейным маслом, на поясе висели туго набитые подсумки. Все казалось тяжелым: и термос, и винтовка, и подсумки с патронами, и, казалось, красноармейцу, невысокому и узкоплечему, не под силу таскать весь этот груз. Но стоило ему только увидеть командира полка и рядом с ним известного каждому солдату комбата морской пехоты, как боец приободрился, сразу перешел на дорожку, подтянулся. Поздоровавшись, солдат той же твердой походкой завернул за угол, где начинались ходы сообщения.

— До безразличия еще далеко, — сказал Степанов. — Ты знаешь, откуда этот красноармеец? Из хорошей, хлебной Ставрополыцины. Был председателем колхоза «Первая пятилетка», а началась война, добровольцем на фронт попросился. Оставил за себя женщину, переписывается с ней. Сюда даже, на плацдарм, письмо недавно пришло. Пойдем‑ка, я низом поведу, а то опять из крупнокалиберных бьет, шут его дери.

Низовой тропкой Букреев дошел до капонира старшего морского начальника. Узкое отверстие, пробитое в глинище, вело в блиндаж, напоминавший какую‑то часть корабля. Все здесь было оборудовано в результате рискованных заплывов, все снято было с погибших «охотников». Матросы на плотах доставили койки, отвинченные в кают- компании, стол с внутренним ящиком, тумбочки, резиновые маты, вешалки и даже плафоны, привинченные к потолкам.

Горбань лежал на корабельной койке, возле него расположились Таня и Тамара с аккуратно уложенными локонами, видневшимися из‑под ушанки. Девушки встали при появлении комбата, а Горбань тоже сделал попытку подняться.

— Лежи, лежи, — Букреев поздоровался со всеми за руку, присел у койки, — что говорит медицина, Горбань?

— Пятку пробило, товарищ капитан.

-— Что скажет медицина?

— Не хотел перевязываться, — сказала Таня, — еле уговорили. Ранили, намял еще дополнительно и развезло. Видите, жар. Температура даже поднялась.

— Что же ты, Саша?

— Я думал — так себе.

— Так себе! Деревенщина, — строго пожурила его Таня.

— Придется отправить на Большую землю.

— Не поеду.

Если нужно будет, — поедешь, — сказала Тамара, поглядывая веселыми глазами на Букреева. Товарищ капитан, я прошу, — Горбань приподнялся. — Перевязали и ладно.

— Ладно, помолчи. Отлежись пока.

— А кто с комиссаром будет, товарищ капитан?

— Не твоя кручина.

— Будут еще катера? — спросила Таня.

— Обещали прислать. Надо вывезти тяжело раненых.

— Меня только в тяжелые не зачисляйте.

— Хорошо, не зачислим, Саша, — Таня погладила его спутавшиеся волосы, — до свидания, Санчо–Пансо.

— До свидания, Таня.

Тамара тоже собралась уходить и стояла возле Тани, покусывая губы и с тем же лукавым вниманием изучая смущавшегося под ее взглядом Букреева.

— Если будет катер, товарищ капитан, узнаете насчет Курасова? — спросила Таня.

— Все узнаю. Он наверное опять у Чушки.

— Где же? Вероятно там.

Тамара кивнула головой и вышла из капонира с пренебрежительно откинутой головой и таким же выражением, застывшим на ее красивом, тонком лице.

— А она не похожа на ту, что вы мне тогда описали?

— Это все напускное, Николай Александрович.

Букреев остался один возле Горбаня.

— Когда же письмо на «Севастополь» будем писать?

— Придется с Большой земли.

— Теперь можешь отчитаться.

— Вот когда вручат орден, тогда и напишу на линкор.

— Примета?

— Просто так, — Горбань замялся. — Придумал сам для себя такой морской порядок.

Они поговорили о разном и заговорили о Батракове. Горбань беспокоился, как будет обходиться без него комиссар, что будет кушать, «не попадет ли в какой‑нибудь случай».

— Трудно стало с ним, — искренно сетовал Горбань, — очень он смелый человек, ходит, куда надо и куда не надо. Ранили меня тоже по дурному случаю. Идем по берегу, вижу песок бьет по рукам, стреляют. А он идет себе шагом и идет. Ну, пока уговорил его свернуть, мне и попало. И то еще плохо, что он дюже глуховат стал.

— Как же вы с ним обходитесь?

— У нас морской порядок, — если потеряемся, он меня окликнет, а не я его. А я старался нарошно теряться, а сам слежу. Он обо мне беспокоится, и не так спешит. Живу с ним, как с отцом, товарищ капитан. — Горбань застенчиво улыбнулся. — Он меня, слышали, называет Сашкой. Сначала не привыкал никак. На корабле так не положено…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Три дня пролежал Горбань в капонире. И ежедневно Батраков навещал его, приносил что‑нибудь из пищи и долгонько просиживал у кровати своего ординарца. Беседы их, — если послушать со стороны, — носили странный характер; казалось, они все время ссорились между собой. Батраков, чувствуя, что так или иначе виноват в ранении ординарца, говорил с ним как‑то нарочито грубовато. Горбаню же казалось, что комиссар на него гневается, и он пытался искупить свою неизвестную вину, приступив к исполнению своих обязанностей.