Глубокое течение

И вдруг блеснула мысль: перебежчик мог в разгар боя вернуться к партизанам. Лесницкий ухватился за эту мысль: «Да, да… Вполне возможно. Шестая рота карателей стояла на левом фланге. Удар по ней нанес Лубян. Отряд его находился в арьергарде — он должен был защищать раненых и больных. В бой он вступил последним, когда мы уже переправились. В отряд влилось много больных и раненых. И вот среди них…»

— Кто из раненых и больных появился в отряде во время боя? — спросил Лубяна Лесницкий.

Женька пожал плечами.

— Всех не назову, Павел Степанович. Много незнакомых, из чужих отрядов. Из тех, кого знаю: Лемцов, Рута, Крапивин, Борозна, Лопатина Вера из отряда Кандыбы, Кулеш…

— Кулеш?..

— Кулеш, — Женька перестал перечислять, посмотрел на комиссара и догадался, о чем тот подумал.

— Нет, не думаю, Павел Степанович. Я его увидел сразу, как только вышли из сосняка, и послал посыльным к вам в штаб.

Приборный, продолжавший нервно шагать по поляне, не слышал этого короткого разговора. Он подошел к Лесницкому, кивнул на разложенные перед ним папки:

— Брось ты эту погань! Что ты колдуешь над ними? Ни черта ты не наворожишь тут! Идем лучше к людям, спросим у них. Народ найдет предателя. Нужно проверить каждого — кто что делал, где был во время боя.

Павленко отнял руки от лица.

— Да, нужно объявить об измене в отрядах.

Лесницкий бросил в траву, под ноги, папки с документами, выпрямился.

— Нет, с этим нужно подождать. Это — крайность. Сделать это сейчас — значит дать возможность предателю удрать. У нас хватит сил найти его другим способом. От нас он нигде не спрячется. А чтобы он еще не нагадил, нужно быть более бдительными. Доверчивыми мы стали в последнее время, вот в чем наша ошибка. Иди сюда, Сергей. Что ты шатаешься, как маятник?

Приборный послушно подошел и сел рядом с комиссаром.

Лесницкий положил ему руку на плечо, заглянул в его измученное лицо и заботливо спросил:

— Болит рука? Что сказала Алена?

Приборный поморщился:

— А, не до руки тут! Душа болит, Павел. Кровью обливается за Андрея. К Насте не могу подойти — не сдержу слез.

Все молчали. Потом Лесницкий тихо сказал:

— Но пора, товарищи, подумать и о дальнейшем. Жалость жалостью, а дело делом. Живые обязаны думать о живых. Я предлагаю, примерно, такой план. Обескровлены мы, конечно, здорово. И, главное, связаны большим количеством раненых. Да и без радиостанции, без связи, действовать сейчас нам трудно. Это не сорок первый год. Пойдем на соединение с бригадой Крушины. Поможем им разбить останки карателей. А самое главное: во-первых, свяжемся с Москвой, вызовем самолеты, чтобы эвакуировать тяжело раненных; во-вторых, вернемся в свой район, и это даст нам возможность разместить остальных раненых в деревнях; в-третьих, снова приблизимся к железной дороге, займем на ней свое место. Практика у нас в этой области богатая. Вот так… Это пока в общем, без деталей… Давайте ваши соображения. Как ты, командир?

— Мне кажется, товарищ комиссар, пока что рискованно идти в этом направлении, — первым откликнулся Павленко. — Туда отступили главные силы карателей. И нельзя сказать, что они уже разгромлены окончательно.

— Да, они еще окончательно не разгромлены, но положение у них такое, что теперь они вынуждены будут обороняться, а не наступать. Теперь мы будем наступать! — голос комиссара зазвучал решительно, твердо. — И каратели будут разгромлены в ближайшие дни. Однако… давайте ваши предложения. Подумаем, взвесим… Как ты, Сергей?

— Я согласен с тобой. Только не спеши выступать. Нужно дать людям отдых.

— Выступим вечером. А сейчас нужно будет послать за Маевским, забрать Николая. Его эвакуируем в числе первых, на первом же самолете. — Лесницкий обратился к Павленко: — Алексей Иванович, подбери десяток наиболее сильных бойцов и отправь их с дедом Лавреном. Чтобы им не возвращаться, пусть ждут нас в Борщовском лесу.

Павленко встал и пошел в глубь леса, где слышались голоса партизан и горели огни.

— Ну, а нам с тобой, Евгений Сергеевич, тоже придется поработать. Редактор наш ранен, типография растеряна, а газету выпустить мы все равно должны. Надо рассказать народу о разгроме карателей и о смерти этого сукина сына Адлера. Пусть порадуется народ и еще рае убедится в нашей силе, в нашей непобедимости. На наше счастье, в одной из захваченных машин есть килограммов сто бумаги. Так что давай подумаем над материалом. Фашисты раззвонили во все колокола о нашем уничтожении, а мы вот воскреснем.

Они пододвинулись друг к другу и склонились над листом бумаги, лежавшим в развернутой папке на коленях у Лесницкого.

Подошла Алена. В каждом ее движении чувствовалась огромная усталость.

Она подошла неслышно, как тень, и молча села на колоду.

— Что мне сказать ей? Покоя не дает, спрашивает, где Андрей. Где он? Знаете вы? — голос ее был усталым и глухим, словно доносился из глубокой ямы.

Она вовсе не надеялась услышать ответ, да и тревоге Насти особенного значения не придавала. Мало ли что приходит в голову роженицам, особенно после таких мучительных родов.

— Андрей погиб, — тихо ответил Лесницкий.

Алена порывисто повернулась к нему. Безразличие

и усталость исчезли с ее лица.

— Погиб? — у нее даже захватило дыхание. — Что же мне теперь сказать ей?

Лесницкий встал.

— Пошли, товарищи, все к ней. Пошли, Сергей.

Бригада размещалась в самой чаще. Партизаны спали кто где: на подводах, в захваченных автомобилях и просто на земле под дубами. Не спали только тяжело раненные, часовые и дежурные по кухням. Кашевары готовили пишу из захваченных у немцев продуктов. В выкопанных ямах горели огни, и над ними висели котлы разных размеров и форм.

У одного из костров сидели Матвей Кулеш и Петро Майборода. Петро только что вернулся из-за реки и теперь не мог уснуть от возбуждения: ему не давал покоя вопрос — кто взорвал штаб? Жив ли тот разведчик? Никто из рядовых партизан ничего толком не знал, каждый высказывал свои собственные предположения, и предположения эти были на редкость противоречивы.

Увидев командиров, Майборода незаметно догнал Женьку, шедшего позади.

— Женя, будь другом, скажи: кто взорвал штаб? Люба, да? Но только откровенно.

Женька грустно улыбнулся.

— После, Петя, после, — и быстро пошел догонять командира и комиссара.

Разведчик осуждающе покачал головой.

— Эх ты, зазнался! В командиры вылез.

Предатель сидел молча. Он снова проклинал свою судьбу. Не везет ему. Не пришлось увидеть фон-Адлера, получить от него благодарность. Как хорошо началось, как плохо кончилось! Не ожидал он такого конца. Предатель пытался осмыслить события ночи и не мог — все вертелось с бешеной скоростью… После взрыва в штабе и атаки партизан среди немцев поднялась страшная паника. Кулеш понял, что рано или поздно эсэсовцы сорвут на нем злость, и, воспользовавшись паникой, удрал обратно в лагерь. В одном ему повезло: в лагере никто не заметил его отсутствия и все думали, что он был с партизанами с самого начала. Женька Лубян даже направил его связным в штаб бригады. Все командование теперь считало его активным партизаном, который в решающий момент забыл о своей болезни и шел в бою плечо к плечу с другими.

…Настя лежала под развесистым дубом, заботливо огороженная со всех сторон трофейными палатками. Для нее и новорожденного партизаны нашли вое необходимое: подушки, одеяло, чистые простыни, полотно на пеленки, лучшие продукты и даже свежее молоко. Она была обессилена тяжелыми родами. Обескровленное лицо и руки ее были белей простыни, а глаза стали еще более выразительными и голубыми. Почти не было разницы между чистой синевой утреннего неба, просвечивающего сквозь густые листья дуба, и ее глазами. Она смотрела на эту голубизну, на листья и повторяла горячим шепотом:

— Где ты, родной мой, любимый? Где ты?

Потом поворачивалась к ребенку, нежно прикасалась губами к красному лобику.