Глубокое течение

— Ив этот момент должны ударить мы, — перебил Андрея Лесницкий. — Ясно! Ясно, Андрей, как среди бела дня. Ударим!

— И так ударим, что искры из глаз посыплются у гадов…

— Да, и бейте прямо на Богуны. Начинайте, как только услышите взрыв. Да и увидеть можете.

— Сделаем! Все сделаем, Андрей! В нас можешь быть уверен. Было бы только у тебя все хорошо.

— Я уверен, но на войне всякое бывает. Ждите не дальше чем до часу ночи. Будет тихо, давайте Майбороде сигнал и выполняйте свой план. Но все равно — прорывайтесь на Богуны… Может быть, тут и не самое слабое место, но я его хорошо разведал, — он подробно рассказал о размещении артиллерии и пулеметов на этом направлении, при свете фонарика начертил схему.

Это заняло много времени, и он, кончив, встрепенулся.

— Однако мне пора… Где же Настя? Так долго…

Они прислушались.

По-прежнему шумел дождь. Через этот шум из леса долетали глухие голоса, стоны раненых, звуки шагов.

Потом слева, над рекой, где оборону занимали жовновцы, кто-то неожиданно затянул веселую песню… Немцы сразу же ответили дружной пулеметной стрельбой.

Приборный засмеялся.

— Вот черти эти жовновцы: минуты покоя фрицам не дают.

Наконец послышались близкие шаги и хриплый голос Насти:

— Все равно я не поеду, зря он беспокоится.

Андрей вскочил. Настя остановилась перед ним и,

не узнав, сказала:

— Товарищ комиссар, я пришла, но я знаю, зачем вы меня позвали, и сразу…

Андрей не дал ей кончить.

— Настя! — едва слышно прошептал он.

Она рванулась вперед, узнала мужа и испуганно отшатнулась, видно, не веря своим глазам. Только когда он позвал ее второй раз, она обхватила руками его голову и приблизила его лицо к своему.

— Андрейка, любимый, это ты?

Он молча обнял ее.

Лесницкий толкнул локтем Приборного. Они поднялись и незаметно отошли в сторону.

— Дай мне поглядеть-то на тебя, родной мой. Господи, какая темнота! Ничего не вижу… Какой ты? И не думала уж встретить тебя.

— Что ты, Настенька, милая! Когда это ты потеряла веру?

— Ой, не могу, Андрей… Не могу, — она прижалась лицом к его груди и заплакала. — Сердце горит… Сколько людей кругом помирает!..

Он не знал, какими словами утешить ее, и молча гладил мягкие волосы.

— Но теперь я не боюсь, родной мой, — она перестала плакать, подняла голову и заглянула ему в лицо. — Боже, какое счастье! Теперь я ничего не боюсь, раз ты со мной… Ничего… Теперь мы все время будем вместе, мы ни на шаг не отойдем друг от друга. Правда, Андрейка? И смерть, если нужно, встретим вместе.

Он вздохнул и сильно сжал ее плечи.

— Ты идешь? — почти крикнула она в отчаянии.

— Да, через минуту я пойду… Поплыву… но завтра в это же время, а может и раньше, мы снова встретимся и уже не в этом проклятом котле, а там — на больших просторах родной земли, в родном лесу… И тогда я долго-долго буду с тобой, пока не появится он, наш маленький… А потом… Ну, потом я еще выполню несколько заданий… И будет конец… Будет победа, Настенька! Слышишь? И как славно мы будем жить с тобой! — он не знал, для чего все это говорил, просто ему хотелось утешить ее, приласкать, успокоить.

— Куда ты идешь сейчас? — спросила она, успокоившись.

— Завтра ты будешь все знать, моя родная. Завтра. Но… мне пора. Будь здорова, любимая, — он поднялся, поднял ее, прижал к себе и, не сдержавшись, громко прошептал: — Иду снимать фон-Адлера.

В ту же ночь, под утро, приплыли на лодке со старым рыбаком, дедом Лавреном, Тимофей Буров и Алена Григорьевна.

— Вот правду говорят — не бывает горя без радости. Ай да ночка, ночка темная, дождливая! От души тебя благодарю, — обрадовался Приборный. — Ну, рассказывай, рассказывай. Что с Николаем?

— Жив. Приходит в себя, — Алена вздохнула, — но без ног. Ампутировала я ему ноги.

— Обе?! — вырвалось у Лесницкого.

Она не ответила, и с минуту тянулась неловкая тишина.

— Ну что вы молчите, как при покойнике! Жить нельзя без головы, а без ног жить можно. Будет жить. И бороться будет, — сурово сказала она. — Татьяна там с ним осталась. Нас нашла Люба и обо всем рассказала. Вот мы и поехали. Ну, а у вас тут как? Тяжело? Раненых много, да?

— Да, раненых много. И тяжело было, очень тяжело. Но сейчас — ничего. Сегодня, Аленушка, мы — победители, — таинственно прошептал Приборный.

Дед Лаврен недоверчиво и укоризненно покачал головой.

Матвей Кулеш проклинал свою судьбу. Нигде ему не удавалось спрятаться от смерти. Она ходила за ним по пятам, находила всюду.

После смерти Койфера и исчезновения Визенера ему казалось, что наконец-то она отстала от него. Притаившись, он выжидал и нарочито долго лечился от легкой раны, которую получил, когда вел немцев на Лосиный.

А зимой верх взяли партизаны. Они заняли целый район, в том числе и Ореховку. Партизанское командование верило ему, Матвею Кулешу, — он ведь оказал им услугу. Кулеш стал своим человеком у партизан. Вел он себя очень осторожно. Свои симпатии к партизанам высказывал только надежным людям. Хорошо ему жилось в эти зимние месяцы! Впервые за всю войну у него были дни, когда он не думал о смерти и она не висела над ним страшным призраком. Теперь ему хотелось так прожить до самого конца. О, Матвей Кулеш был не дурак, он уже предвидел, каким будет этот конец. Сталинград и успехи партизан и ему открыли глаза. И тогда его охватил еще больший страх за свою жизнь.

«Куда спрятаться? Где переждать все это?» — с ужасом думал он. Когда партизаны весной отступили из Ореховки, он, притворившись больным, остался в деревне, затаился, отрастил бороду, во всем угождал жене, старательно работал по хозяйству и помогал солдаткам. Но вдруг, однажды вечером, когда он вернулся с поля, его встретил незнакомый человек с сизым лицом и приказал явиться в комендатуру. Волосы стали дыбом на голове у Кулеша. Смерть снова заглянула ему в глаза…

В это время уже действовала карательная экспедиция. Кругом горели деревни. Люди уходили в леса. И Кулеш не пошел в комендатуру. Несколько дней он, как голодный волк, блуждал по лесу, долго думал и, наконец, решил, что дорога для него одна. Два года он идет по ней. Так зачем же ему сворачивать с нее? Да, говорят, и комендант теперь новый, не такой шальной, как Визенер. Он поймет, что для немцев лучше, если Кулеш будет работать тайно. Но как объяснить, почему он не явился в комендатуру сразу, почему исчез? Сказать, что партизаны с собой увели и отпустили по болезни? Нужно вот только узнать, где идет этот бой, как они там размещаются, чтобы не напутать при рассказе.

И предатель пробрался к тем местам, где в этот день шел бой. И вот тут, в лесу, случайно он набрел на знакомых партизан-разведчиков. Кулеш сделал вид, что обрадовался встрече.

— Я уже два дня по лесу блуждаю, вас ищу. Я узнал, что немцы пронюхали о моих связях с вами и хотят арестовать.

— А не говорил я тебе, чтобы ты сразу со мной шел? — сказал Кулешу партизан, живший у него в хате в один из зимних месяцев.

— Так я ведь совсем больной. Куда мне было из Ореховки уходить? Видишь, едва на ногах держусь. По правде сказать, если бы не немцы, я бы и сейчас не пошел к вам. На что я вам хворый?..

Вечером того же дня Кулеш вместе со всей бригадой попал в окружение.

Нигде и никогда еще Матвей Кулеш не смотрел так близко в лицо смерти, как тут. О, он все сделал бы, чтобы спасти свою жизнь! Но как спасти ее? Как? Перебежать к немцам? Но что сказать им, чтобы оправдать свою связь с партизанами? Теперь уж обязательно нужно принести им полезные сведения. «Да, да, нужно найти, подслушать такие сведения и продать их за право существовать на земле. Потому что тут, в блокаде, все равно — смерть. Выхода из этого капкана нет. А там можно будет уехать с немцами, убежать, спрятаться».

И Кулеш снова начал хитрить. «Болея», он напряженно прислушивался и присматривался ко всему, чтобы не пропустить удобный момент для получения важных сведений.