Глубокое течение

Услышав, что Женька Лубян срочно, посреди ночи, зовет Настю к комиссару бригады, он пополз следом за ними и подслушал разговор Насти с мужем. У него даже голова закружилась, когда он услышал шепот Андрея: «Иду снимать фон-Адлера».

О-о, Кулеш знал, что за птица муж Насти Зайчук, он слышал о нем еще зимой и видел, с каким почетом проводили его в Москву. Он хорошо знал и что такое Адлер. Впервые за последние месяцы из его груди вырвался вздох облегчения. Наконец! Наконец он сделал первый шаг к спасению. За такие сведения ему, безусловно, простят все и даже могут помочь выехать куда-нибудь, спрятаться.

Только как выбраться отсюда? Как передать все это?.. Он бросился к реке и долго смотрел на темные волны. И тут он снова увидел смерть — на него смотрели черные бездонные ямы. Он отскочил от воды. Нет! Нет! Какой он пловец! А тут такие ямы, такое течение!

До рассвета ползал он по лагерю невидимой гадиной, в разных местах подползал к передним окопам, но всюду его встречал суровый оклик часовых:

— Стой! Кто идет?

Он быстро уползал в кусты, чтобы его не заметили, не узнали.

«Не спят! Всю ночь не спят! На каждом шагу часовые. Муха не пролетит, мышь не проползет». Матвей Кулеш едва не выл от отчаяния и страха. Теперь, когда была возможность спастись, мысль о смерти казалась еще ужаснее.

На рассвете он увидел на берегу небольшую рыбачью лодку. Она не была привязана, а лежала в кустах вверх дном, даже часового не было вблизи нее. Кулеша начало трясти. Почему он ночью не нашел этой лодки? Как она появилась тут?.. Из разговора двух появившихся на берегу партизан он узнал, что на ней приплыла врач Алена Григорьевна.

«Сама приплыла в это пекло? — Кулеш даже на какое-то мгновение растерялся, не понимая, что заставило ее явиться туда, где всех ждет смерть. — Дураки, безумцы! Пусть лезут хоть черту в зубы, а я хочу жить. Жить!.. Мне нужна эта лодочка».

Когда партизаны ушли, он залез в ветви поваленных деревьев и весь день не сводил глаз с лодки. Его трясло от напряжения, как в лихорадке, а день тянулся бесконечно долго.

«Только бы никто не забрал ее, не оттащил бы… Только бы, только бы…» — шептал он одни и те же слова. Его не интересовало, что делалось в лагере, он даже перестал обращать внимание на разрывы снарядов и лишь с удовольствием отметил, что под вечер все реже и реже появлялись люди на берегу, меньше стало часовых.

«Слава богу, слава богу! Все бы они ушли отсюда».

Наконец стемнело.

Он вылез из своей берлоги и долго-долго полз к лодке, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь.

Он дотронулся дрожащими руками до скользкого, покрытого тиной дна лодки.

Тихо…

Перевернув лодку, он стал толкать ее к реке. Где-то затрещали выстрелы. Это ничего, ничего. Пусть теперь стреляют больше, громче…

И вот лодка закачалась на воде. Он оттолкнулся, прыгнул в нее. Течение подхватило и понесло лодку от берега.

Тихо…

Матвей Кулеш закрыл ладонями рот, чтобы не закричать от животной радости, а потом зашептал, захлебываясь:

— Вот он, Матвей Кулеш! Посыпьте теперь ему соли на хвост. Пропадайте там все. А я еще поживу! По-о-оживу!

Сколько раз Алена принимала роды! И каждой роженице, когда той становилось особенно трудно, она ласково говорила:

— Кричи, милая, кричи! От этого легче будет. — И каждый раз ее сердце в эти минуты наполнялось волнующей гордостью за мать и новорожденного. Она не жалела рожениц за их муки: это были муки во имя будущего счастья… Порой она даже завидовала им.

И вот первый раз в жизни она вынуждена говорить побледневшей от родовых схваток женщине:

— Молчи, Настенька. Терпи, милая, терпи.

От этого у нее самой больно сжималось сердце, и она думала: «Как это все некстати! Где это, какой акушерке или врачу приходилось принимать роды на ходу? А тут, возможно, придется. Только двинемся, и может начаться».

Настя, словно отгадав Аленины мысли, прошептала:

— Как это все не ко времени!

Она лежала на самодельных носилках, и тело ее, покрытое влажной простыней, корчилось от боли. Она кусала край простыни, затыкала ею рот, чтобы не закричать.

Плотно обступив носилки, стояли женщины. А вокруг по всему сосняку, в воронках от бомб и снарядов, на ветках упавших деревьев и просто на земле под соснами лежали, сидели и стояли партизаны. Вся бригада была стянута сюда, в это место. Больные и раненые, те, что не могли передвигаться самостоятельно, лежали на носилках.

А немного впереди, в окопах на краю сосняка, разместился ударный отряд, собранный из лучших и наиболее сильных бойцов. У них, кроме оружия, не было больше никакого груза. Эти триста человек под командой командира и комиссара бригады должны были осуществить прорыв.

Влажный весенний ветер раскачивал омытые дождем вершины деревьев. Стонали раненые сосны. Над лесом стремительно проносились тучи, ветер сердито гнал их на восток. Временами он разрывал полог туч, и тогда сквозь движущиеся просветы гаснущими искрами падали на землю звезды. Темнота все сгущалась. Становилось холодно. Люди в мокрой одежде дрожали от холода, тесней прижимались друг к другу. Раненые, сдерживая стоны, кусали рукава, шапки, ремни.

Время от времени у реки вспыхивала редкая стрельба. Это группы прикрытия тревожили немцев, отвлекали их. Никто из партизан не обращал внимания на выстрелы. Они молча смотрели вверх, на вершины старых сосен, возвышавшихся над всем сосняком. Там сидели наблюдатели.

Люди напряженно ждали.

Большая классная комната была залита ярким электрическим светом. Ток давала динамомашина, которую генерал всегда возил за собой вместе с громадным количеством кухонной посуды и столовыми сервизами. Двигатель динамомашины приглушенно пыхтел под окном.

Составленные столы образовали паучий знак — свастику.

Бокалы, вазы и рюмки отборного хрусталя переливались всеми цветами радуги. Искрилось вино.

Вокруг столов, вытянувшись, стояли офицеры. В центре, на скрещении лап свастики — генерал-майор фон-Адлер, рядом с ним — два полковника, дальше — майоры, штурмфюреры и другие фюреры — человек двадцать.

Это были старшие офицеры частей, которым утром предстояло начать решительное наступление на окруженных партизан и разгромить их. Только что закончилось совещание, где были обсуждены и уточнены все детали предстоящей операции.

Совещание состоялось в кабинете командующего, и кинооператор Адольф Рэхнер не присутствовал на нем. Зато теперь он усердно бегал из угла в угол по классу и беспрерывно снимал это торжественное вступление к «семейному ужину».

Фон-Адлер обвел комнату, столы и офицеров довольным взглядом. В его глубоких глазах хищника мелькала хитрая улыбка, но лицо было торжественно неподвижным. Он посмотрел на кинооператора и выбросил вперед руку для фашистского приветствия.

— Хайль Гитлер!

Двадцать рук, как по команде, взлетели вверх.

— Хайль!

Это было сделано специально для кинооператора, чтобы запечатлеть для экрана патриотизм и преданность фюреру.

— Господа офицеры! — фон-Адлер сделал длинную паузу, и офицеры затаили дыхание. — Общими усилиями мы закончили крупную операцию. Я говорю «закончили» с уверенностью, которая всем вам должна быть понятна. Мы доказали, что эти лесные бандиты, несмотря на их фанатизм и дикие способы ведения войны, — ничто по сравнению с нашими мужественными, отважными солдатами. Позвольте же мне наш первый тост поднять за нашу победу.

Зазвенели бокалы. Затрещал киноаппарат. Комната наполнилась сдержанным шумом. Пили за фюрера, за великую Германию, за решающий год войны. Об этом решающем годе фон-Адлер сказал, таинственно и хитро прищурившись, но его поняли, бурно зааплодировали и выпили с особенным подъемом.

Пили усердно. Гул усиливался. Уже кто-то среди молодежи пьяно смеялся, и, очевидно, хотел сделать что-то такое, от чего его со смехом удерживали.

Фон-Адлер, удовлетворенно улыбаясь одними глазами, повернулся к кинооператору: