Великий тайфун

Уже несколько захмелев, командир роты продолжал:

— «Нет, господин калмыковец, это вам не пройдет…»

— Ты уже это сказал, — заметил Гаврило Шевченко.

— Сказал?.. Ага!.. Я стал следить за действием противника. В бинокль было ясно видно группировку сил — их было человек пятьдесят. Офицер показывал на нашу сопку. Ясно было — они хотели закрепиться на сопке, на которой находились мы, хорошо окопаться и дать разведку с боем… «Нет, господин калмыковец, это вам не пройдет…»

— Ты уже это сказал, — опять заметил Гаврило Шевченко.

— Сказал?.. Так… Я выстроил своих ребят и приказал зарядить винтовки и скомандовал огонь по противнику: «Пли!» Раскатилось громовое эхо и ударило в сопки, затем рассыпалось по лесу, серебром зазвенело в падинах…

Все слушали командира роты, а тот с увлечением рассказывал:

— Я крикнул: «Товарищи! Ура!» Калмыковцы не ожидали такого натиска красных и бросились врассыпную наутек, откуда пришли…

Гаврило Шевченко стукнул кулаком по столу.

— Эх! — Он вскочил из-за стола. — Налей, батечко, — и по коням! Поедем сейчас. Не могу больше. Матуся, подай шашку! — Глаза его бешено сверкали.

— Да ты постой, Гаврюша, — отец взял его за рукав. — Що ты?

Мать Шевченко, глядя на Виктора Заречного, жалобно заговорила:

— Чотыри роки воювал на ерманском, прийшов до дому — и зараз же в Красную гвардию… Тильки що говорил: «Я, мати, заскучал», — а сам по коням…

Командир роты усадил Гаврилу Матвеевича за стол.

— Дай досказать.

— Ну ладно, говори, — сдался Гаврило.

— Ну вот… перебил… Я послал собирать трофеи: десять винтовок, пятнадцать патронташей, шесть шашек казацких и один револьвер системы «Кольт», а неподалеку лежал белее бумаги щеголеватый калмыковский офицерик… Потери врага: девять убитыми и один оставленный раненым.

— Молодец, Борис!.. Налей, батечко.

— Буде! — повелительно сказал старик.

— Теперь я… расскажу вам щось, — вынимая из кармана брюк бумажку, многозначительно сказал Гаврило Матвеевич. — Китаец принес мне с той стороны оцю записочку, — он развернул бумажку, — от Калмыкова.

Все так и ахнули. Гаврило Матвеевич усмехнулся:

— Слухайте.

И он стал читать:

— «Пишу тебе, Гаврило Матвеевич, как станичнику, соседу. Вместе с тобой в бабки играли, вместе на фронте германской войны за отечество кровь проливали. Одумайся, Гаврило. Брось большевиков. Не к лицу казаку знаться и служить продавцам родины, германским агентам. Переходи ко мне со своим отрядом. Офицерский чин получишь. Полковника. И землю без выкупа. При твоей храбрости да боевой смекалке и до генерала дослужишься. Все в моих руках. Почет и уважение тебе будет. А у красных голодранцев что ты получишь? Сума у них пуста, а у меня — золото. Одумайся, станичник, и переходи со своим отрядом…» Вот что он пишет. И роспись с завитушкой: «Иван Калмыков…» У, подлюга! — зарычал Шевченко, гнев исказил его лицо, он стал страшен. — Я бы его сейчас зарубил, как собаку… Золото у него! Продался японцам, собачий сын…

— Бисов сын! — вторил ему отец. — Дай сюды оцю поганую записку. Стара! Принеси запалки. Швидко!

Марина бросилась из-за стола.

— Пидожди, батечко, палити. Манза через пять дней за видповидным письмом прийде. Надо написати ему, сукиному сыну… А что, если мы сейчас и напишем ему? — Гаврило Матвеевич посмотрел на Бориса и на Виктора Заречного.

Марина вошла со спичками.

— Дай записку, — обратился отец к сыну. — Спалим, а тоди и напишемо.

Гаврило Матвеевич протянул отцу записку. Матвей Силантьевич чиркнул спичку, поджег записку; она сгорела у него в толстых, коротких, волосатых пальцах.

— Давайте напишем ему, — повторил Гаврило Матвеевич. — Як запорожцы писали турецкому султану… Дайте листик бумаги, — попросил он у Виктора.

Виктор достал из планшета блокнот и карандаш.

— Пиши, Борис. Я буду диктовать. Пиши: «Есаулу Калмыкову…» Не надо ни имени, ни как его по батьке. Просто: «Есаулу Калмыкову»… Написал?.. Пиши дальше. «Мы с тобой в бабки играли, это верно. Кровь на германском фронте вместе проливали, это тоже верно. А за кого проливали? — Шевченко заскрежетал зубами. — Где те, за кого мы с тобой кровь проливали? Их нет теперь в нашем народном государстве. Уничтожены, а яки уцелели — утекли за границу, к японцам. Вот они-то вместе с японцами и наняли тебя, сучкиного сына…»

— «Собачье вымя», — вставил старик.

— Добавь, Борис: «собачье вымя… чтобы отнять обратно у народа землю да волю. Нет, казачок, ваше благородие, сволочь продажная, номер ваш не пройдет. Я уже маю почет…»

— Ты напиши, сынку, — горячо сказал старик, — що ты маешь щастливую долю вызволяти с кайданив…

— Да, да, пиши, Борис: «Я вместе с большевиками вызволяю бедняцкую Россию от помещиков да капиталистов, от царских кандалов, а ты продался, безродный сын, господам да японцам, чтоб отвоевать Россию у народа. Мне не нужны ни полковничий чин, ни золото, ни земля. Мне нужна честь моя казацкая. Я уже маю почет и уважение от советской власти и самого бедняцкого народа, а вот ты… ты обесчестил себя, продался врагам родины, и мы тебя, подлюгу, повесим и мясо твое…»

— Напиши, сынку, — грозя пальцем и тряся седой головой, сказал старик: — «поганое твое мясо…»

— Пиши, Борис: «мясо твое поганое собакам отдадим…» Написал? Ну, будет. Давай подпишу. — И Шевченко размашисто подписался: «Гаврило Шевченко». — Пускай читает, белогвардейская падаль… А теперь, хлопцы, на сеновал! Как вы смекаете на этот счет?

Пошли на сеновал. Храп из сарая разносился по всему двору. Цепной пес Султан слушал и не знал, что ему делать — лаять или подождать немного.

На заре четверо верховых выехали со двора Матвея Силантьевича. Старик и Марина смотрели вслед им, пока они не скрылись.

Виктор давно уже не садился на лошадь, но чувствовал себя в седле как в кресле. Впрочем, седло — мягкое, казачье, обшитое кожей, — было удобно, да и лошадь-иноходец бежала, точно плыла.

Миновав последние дома станицы, верховые свернули влево, переедали через полотно железной дороги и помчались по грунтовой дороге, которая вела к ущелью, называвшемуся «щеки». Это был путь в Маньчжурию.

В Сосновой пади Виктор отдал лошадь Шевченко, и тот вместе с Подобой помчался к себе в Полтавку. Командир роты пошел пешком на линию обороны, в Рассыпную падь.

На разъезде Сосновая падь было три небольших дома, в одном из них, выложенном из серого камня, находилась контора начальника разъезда с аппаратом Морзе, с фонопором на стене и прочими железнодорожными атрибутами. Поодаль, в тупике, стоял вагон третьего класса.

За одним из двух столов в канцелярии штаба, оборудованного из двух купе, сидел за чтением газеты человек лет тридцати восьми, бритый, худощавый, в военной фуражке, в солдатской гимнастерке. Это и был командующий фронтом Абрамов.

Виктор предъявил ему свой мандат. Они знали друг друга по Совету.

— Ну, действуйте. Одно купе у меня свободно. — Абрамов поднялся, на ремне у него болталась кобура с револьвером. — Здесь — я, — указал он на дверь первого купе, — здесь — начальник штаба, а здесь, — он открыл третье купе, — можете располагаться.

Зазвонил полевой телефон.

Абрамов подошел к столу, взял трубку. Закончив разговор, он сказал:

— Информацию буду подписывать я.

— Да, конечно… официальную.

Абрамов озадаченно взглянул на Виктора.

— Всякую информацию, — сказал он.

— За вашей подписью, — возразил Виктор, — будем посылать операционные сводки.

— Пока я командующий, я буду командовать, — резко заявил Абрамов.

— Вы будете командовать на фронте, а я — в своей области, — так же резко сказал Виктор. — Я бы хотел ознакомиться с расположением отрядов, только не по карте, а в натуре, — добавил он.

Абрамов минуту смотрел на Виктора, будто что-то взвешивал, и во взгляде его Виктор уловил мигом промелькнувшее, как иногда мелькает тень от мыши, выражение, характер которого сразу не определишь.