Великий тайфун

— Да, этот факт мне был известен.

— У нас нет сил, при помощи которых мы могли бы заставить интервентов покинуть наш порт. — Костя поднялся из-за стола, подошел к окну. — Мы вынуждены каждый день видеть у себя иноземные корабли. Вот, полюбуйтесь.

Вильямс поднялся со стула. В гавани слышались звуки духового оркестра.

— Вот японские крейсера, — указывал рукой Костя. — Флаги страны восходящего солнца. С тремя трубами — это английский крейсер «Суффолк». Оркестр играет, кажется, на нем. А вон там — «Бруклин».

— Позор Америки! — с возмущением воскликнул Вильямс.

— На наши протесты, — продолжал Костя, — не обращается никакого внимания. Консульский корпус в Харбине добился закрытия маньчжурской границы. Там остался закупленный для Приморья хлеб — двести тысяч пудов. Это — экономическая блокада. Нас хотят взять измором. — Костя в волнении ходил возле стола. — В Маньчжурии формируются белые отряды, они переправляются на нашу территорию. В Гродекове образовался целый фронт. — Он подошел к карте Приморья и показал линию Гродековского фронта. — В Забайкалье продолжается война с армией атамана Семенова. Правда, Семенов разбит и бежит к границе. Конечно, и банды на Гродековском фронте будут уничтожены, но все это берет у нас много сил, мы не можем заниматься хозяйственными делами. Нас тревожит присутствие в городе четырнадцатитысячной армии чехословацких легионеров. При таких обстоятельствах мы стоим у власти. Фактически мы в плену у интервентов.

Вошел технический секретарь и подал Суханову телеграмму. Костя, прочитав ее про себя, вдруг разразился смехом:

— Послушайте. Телеграмма из Дормидонтовки: «Местный священник Ясков, совместно с кулаками и белогвардейцами, организовал в селе «общество спасения православия». Каждому вступившему в «общество» он выдает квитанцию с церковной печатью, за что взимает один рубль. Не желающих вступать запугивает тем, что он не будет исполнять никакие требы и что «они не попадут в рай без особых ордеров».

Костя поясняет Вильямсу:

— Требы — это значит церковные службы.

— Понимаю, — говорит Вильямс и записывает в книжечку. — Это очень смешно.

Наступило молчание. С рейда доносилась духовая музыка.

— Я не надеюсь на сочувствие американского общественного мнения большевизму, — возобновил разговор Вильямс. — Это, конечно, невозможно. Но на протест против вторжения Америки в ваш край можно рассчитывать.

— Нам сейчас это очень важно.

— Как друг Советской России, я сочувствую вам. — Вильямс посмотрел на часы. — О! Благодарю вас за прием. — Он встал со стула.

— Мы всегда будем рады видеть вас, — вставая, проговорил Костя. — Наш начальник милиции попытается найти ваш чемодан. Оставьте ваш адрес. Долго ли вы пробудете в нашем городе?

— Не знаю. Может быть, меня совсем не пустят домой, — Вильямс усмехнулся. — Много вероятности, что по приезде в Америку я не попаду в Гринвич — это мой родной город, штат Огайо, — а стану соседом Тома Муни на острове Алькатрас. — Он рассмеялся. — Пока я буду ждать визу, я хотел бы посмотреть Гродековский фронт. Это мне нужно для моей книги о русской революции. Вы мне можете разрешить?

— Пожалуйста. В ближайшие дни я должен поехать туда. Можем поехать вместе.

— О! Это великолепно.

— На днях прибывает часть нашего отряда с Забайкальского фронта, — добавил Костя.

— Интересно! — воскликнул Вильямс.

— На вокзальной площади будет митинг. Приходите. Вы увидите наших красногвардейцев.

— Непременно, непременно! — Вильямс восторжен но пожал руки Суханову и Сибирцеву. — О’кей! — произнес он и направился к двери.

— Неожиданный друг, — сказал Костя, когда американец закрыл за собою дверь.

В день прибытия Дальневосточного отряда — погода в этот день после долгих туманов и дождей выдалась превосходная — вокзальная площадь краснела знаменами, шумела народом. Город встречал победителей.

Когда Виктора выносили на носилках из вокзала, митинг уже начался. Он увидел на трибуне, обвитой кумачом, высокого человека в черном костюме, со шляпой в руке. До Виктора донеслись слова, произнесенные с сильным акцентом:

— Президент Вильсон послал на русскую землю американских солдат, чтобы топтать русскую свободу. Вильсон — не американский народ. Народ Америки сочувствует русским. Американские солдаты и матросы хотят домой. Только одураченные головы могут бороться против русской революции…

Ветер отнес дальнейшие слова иностранца в сторону Первой Морской улицы. Виктор видел только, как высокий человек в черном костюме под гул рукоплесканий тысячной толпы обнимал Владимира Бородавкина.

Виктору помогли сойти с носилок. Он не мог оторвать глаз от трибуны.

— Кто это? — спрашивал он.

— Американский социалист, — сказал кто-то в толпе.

— Американский социалист? — переспросил Виктор, и в голосе его прозвучали в одно и то же время и удивление, и радость, и какая-то надежда.

Его усадили в автомобиль, и Женя повезла его через весь город в военно-морской госпиталь, расположенный за территорией Сибирского флотского экипажа.

Как ему все было знакомо и мило в этом городе: каждый дом, каждый перекресток…

Часть пятая.

НАШЕСТВИЕ

У МАНЬЧЖУРСКОЙ ГРАНИЦЫ

Ранним утром, когда из падей еще тянуло прохладой, когда в траве алмазными слезами сверкала роса, а птичий гомон особенно деловито раздавался в лесу, два всадника, один за другим, скакали по лесной тропе. Позади второго всадника бежала на поводу оседланная лошадь.

— Ну як, Подоба? — оглянувшись, кричал иногда первый всадник.

— Гарно, Гаврило Матвеич, — отвечал второй всадник.

И снова они молча скакали среди зеленых дубов, бархатного дерева, липы, орешника, находившихся в своей нежной июньской красе.

— Малина зацвитае! — кричал, оборотясь, первый всадник.

— Эге! — отзывался второй всадник.

И опять они молча скакали.

До Рассыпной пади, куда они держали путь, было верст сорок.

Но вот и Рассыпная сопка с ее отрогами. Показались окопы, тянувшиеся извилистой лентой, проволочные заграждения перед окопами. В лесу белела палатка.

Всадники подъехали к палатке.

— Эй вы, барсуки! — крикнул первый всадник. — Спите чи що?

Из палатки вышел высокий сухопарый человек в военном костюме офицерского покроя, в очках, без фуражки, с зачесанными назад густыми волосами. Скорее он был похож на сельского учителя, чем на военного. С одного бока у него висел маузер, с другого — сабля.

— Почему доблестное красное казачество нарушает покой мирных жителей? — отвечал человек, вышедший из палатки.

— Я вижу, что вы тут и в самом деле, черт вас подери, мирно живете, — проговорил баском первый всадник. — Не то что у нас под Полтавкой. Сам Орлов на днях со своими «орлами» переправился было через Сяосигоу. Ну уж мы и задали ему жару!

Всадник спешился. Был он мал ростом, коренаст, сбит крепко, с лихо закрученными рыжими усами; на нем были френч, фуражка набекрень, шаровары со следами споротых лампасов, шашка и маузер.

— Здорово, Борис, — он протянул руку высокому человеку. — Еду с Подобой на сутки до дому. Я звонил «командующему», — слово это он произнес с иронией, — просил увольнительную и на тебя. И лошадь взял для тебя. Поедешь? Гульнем малость, а то все внутренности застоялись.

— А пожалуй, поеду, — сказал высокий военный.

Теперь уже скакали три всадника.

Первый всадник — командир казачьего отряда на левом фланге Гродековского фронта.

Второй — командир роты одного из пехотных батальонов, занимавший позиции На Рассыпной сопке.