Колесом дорога

— Будем спасать хлеб. Прошу всех, поднимайтесь все. Виноват я перед веми. Сами видите, и техники, и людей хватает. Но кто бы мог подумать, что такой будет урожай. Ни вы, ни я такого еще в жизни не убирали. Построили новый Князьбор, построили новое по­ле, а сушилка старая. Всего не учтешь. Ссыпать зерно некуда, горит зерно. Судить меня после будете. А сейчас поднимайтесь все. Ло­патьте, просевайте, топите печи, сушите на печах, кто сколько мо­жет, по зернышку, по горстке,..

— Ой-ё-ёй, подсудное дело, старшиня,— закрутила головой Махахеиха.

— Знаю, баба Ганна. И готов ответить за хлеб. Хлеб ведь, хлеб...

— Мать твою, хозяин,— выплюнул окурок, выругался Васька, оторвался от косяка, бросился на улицу, одним махом вскинул себя на мостик комбайна, сел в кресло, положил руки на штурвал и ка­кое-то мгновение рассматривал их, руки свои, не очень чистые, в ма­шинном масле, нагнулся, вытащил из ящика с инструментом старое, завернутое в газету полотенце и долго и старательно вытирал им руки. Потом вновь опустил руки на штурвал, тяжело вздохнул и рез­ко нажал на газ. Комбайн вздрогнул, не ожидая и не зная такого с собой обращения, почти прыжком сорвался с места, полыхнул по ветру мешковиной, как флагом. В этом прыжке, как показалось Вась­ке, двигатель израсходовал всю силу, не успев набрать скорость, ко­леса раскручивались медленно. Навстречу из правления валом выва­ливались люди.

— Куда? Стой! Стой!—расставив руки, выбежал вперед Ровда, пытаясь перехватить комбайн, как перехватывают корову, несущую­ся мимо своего дома.

— Стой сам, как...— Васька круто взял в сторону, оставил поза­ди и правление, и Ровду. Промелькнул и остался позади Князьбор, расплывчатые лица односельчан, растерянное белое лицо Надьки, вы­скочившей из хаты на шум и грохот. Он проскочил и мимо нее, но краем глаза заметил: Надька припустилась за ним, смешно, как же­ребенок, вскидывая длинные ноги. Васька хотел оторваться от нее, она была ему сейчас совсем ни к чему, но больше из комбайна нель­зя было выжать, и он чуть-чуть отпустил газ. Надька забралась на мостик на ходу, стала за спиной Васьки, отдыхиваясь, обхватила его руками за плечи. Комбайн был уже возле тока, шел меж двух длин­ных и парящих в прохладе утра буртов зерна. И от этого легкого парка зерно казалось уже не желтым, а зеленым. Надька, наверно, решила, что комбайн здесь остановится и разгрузится, убрала руки с плеч Васьки. Но он закрутил головой, давая понять, что останав­ливаться не будет.

— Куда же ты? — припала к его волосам, уху Надька.

— Туда,— Васька неопределенно качнулся вперед.

— Хорошо, хорошо, и я с тобой.

«Куда она со мной?» — отчужденно подумал Васька, потому что и сам толком не знал, куда это «туда» гонит комбайн. Пока что он видел перед собой только дорогу, она была свободна, и, куда эта до­рога приведет его и где он остановится, Васька понятия не имел. Сут­ки назад, еще вчера утром, черта с два он бы сорвался разве и понес­ся вот так, сломя голову, греми хоть гром небесный, гори гаром хоть все с зерном и Князьбором вместе. Но вчера к вечеру в тихую пред­закатную минуту он добивал участок пшеницы у бывшего ляда. От того ляда осталось хоть и немного, но все же какой-никакой был лес. Хлебный дух и дух леса были приятны Ваське, и он даже что-то на­певал про себя, как вдруг увидел на взлобке три срубленные и обо­бранные до последней ягодки рябинки. Остановил комбайн и подошел к этим загубленным деревцам. Рябину на сдачу ягод рубил кто-то в Князьборе и раньше. День-два назад Матвей Ровда одну из них, при­цепив тросом к «газику», притащил к правлению. Разорался на всю деревню, будто не сам положил начало этой рубке, будто не с его нелегкой руки все и тронулось, покатилось: «Когда это в нашем Князьборе видано было, чтобы за килограмм-два ягод целое дерево под топор, мужики...» Мужики хмуро молчали, такого, конечно, раньше в их селе не знали. «Барздыки больше всех ягод заготовителю сдали»,— сказала Ненене, потупясь. «Поймаю, коровой не откупят­ся»,— пригрозил Ровда, не спуская глаз с Васьки. «Поймай,— выдер­жал этот взгляд Васька,— поймай, а если я тебя с трактором, с кор­чевателем в лесу заловлю, чем ты откупаться будешь?» На том и ра­зошлись, Матвей в контору, Васька на поле, на свой комбайн. Но, шагая к комбайну, он впервые добро подумал о Матвее, о том, что есть в этом последнем из Ровд душа, но чего стоит она, эта душа, если ей неподвластны руки. Видя перед собой срубленные рябинки, он вновь подумал об этом и потому пошел в глубь ляда, хотя и не хо­телось ему туда идти. Рябины были срублены только-только, они еще на срубах и сока не успели пустить. А Васька догадывался, кого он может встретить в лесу. Шел по лесу, насвистывал, и со стороны ка­залось, что ему хорошо. Был он ловок в лесу и светел лицом. Про­светленные уже надвигающейся осенью, как свечки, стояли березы и осины. Он услышал недовольный сорочий переклик, на прогалину выскочили два лося и лосенок, выплыли на ровное из чащи, как две лодки под парусом и один челнок. Лоси вскинули, отбросили назад тяжелые ветвистые головы, затормозили о воздух широкой непокор­ной грудью, уставились на человека, горбоносые, сухопарые, недовер­чивые. И лосенок, уже предчувствуя в себе зверя, но еще не изба­вившись и от детского любопытства, стоял меж ними, косился на че­ловека и в то же время тянулся к нему.

— Не бойтесь,— сказал Васька,— нас не трогай, мы не тронем... Чего насупились, идите, лес ваш... Я рад вам, рад, что вы выжили. Как это вы выжили?

Лось угрожающе боднул воздух.

— Дурашка,— усмехнулся Васька.— Ты дурашка, а я умный и бодаться с тобой не буду. А кто напугал вас, проверю. Ну, вперед!

И лоси, все трое, как по команде, развернулись и вломились в чащу. Запоздало вслед им залаяла собака.

— Дружок,— позвал Васька. И Дружок пришел на его голос, заюлил перед ним, норовя лизнуть в лицо, потом бросился в сторону, взвизгивая и потявкивая, будто зовя за собой. Васька обошел куст орешника и столкнулся с отцом. Аркадь Барздыка в фуфайке, под­поясанной солдатским ремнем, за ремнем топор, в руках ведро с не­дозрелой, туманного, нечеткого еще цвета ягодой рябины. Срублен­ная, полуобобранная рябинка лежала у широко расставленных ног его.

— А я ведь знал, что встречусь с тобой,— сказал Васька,— знал, кто рябину рубит. Что делать будем, батька?

— Поможешь мне добрать ведро.

— Хорошо, а дальше?

Аркадь Барздыка протянул сыну ведро, тот принял его, подер­жал на вытянутой руке, будто взвешивал.

— Килограммов пять будет.

— Ага, два рубли, за час два рубли, ага,— заторопился отец.

— Два рубли? — внезапно стервенея, заорал Васька.— Вот тебе твои два рубли! — и выхлестнул в лицо отцу ягоду из ведра. Тот при­нял это вроде спокойно, будто иного и не ждал.

— Спасибо, сынок... Выкормил, выпоил, выпестовал себе подмо­гу на сивую голову. Отблагодарил.

— Злыдень ты, батька.

— Злыдень,— смахивая с лица мусор от ягод, все так же спокой­но согласился Барздыка.— Злыдень твой батька, сынок. Спасибо, кровиночка моя,— и так же, как сын, внезапно налился яростью.— А те­бя, лайдака, лежня, валяча, кормить, хлеб мой лопать — не злыдень? А грошики на навуку и на девок из меня тягнуть — не злыдень, а за кабана Цуприкам платить — не злыдень? Стыдно из-за тебя на улицу выйти.

— И мне из-за тебя стыдно людям на глаза показаться. В кого ты только удался такой?

— Это ты в кого, на комбайне робишь, а зерна в хате ни одного, куренятам сыпнуть нечего. Мог в кармане, за голенищем принести.

— Вот-вот, всю жизнь хапаешь, хапаешь, всю жизнь, что плохо лежит, твое.

— Мое, все мое. И семеро по лавкам, рты зявите, а заткнуть их чем? Для кого все это, сынок, для кого? Мне уже хвойку на ящичек приглядывать надо. Для вас же все, для тебя.

— Мне от тебя ничего не надо.

— Сейчас не надо, а тогда, а вчера, и еще бог ведает, что буде завтра. И к кому ты, окромя батьки, побежишь? Ровда тебе, думаешь, на всю жизнь хлеба даст? У Ровды твоего у самого, как у камыша — хрен да душа, сёння густо, завтра пусто.