Тропы Алтая

Она мучилась, убегала в горы, там, должно быть, заливалась слезами, и это как-то оправдывало его собственные тревоги, было странной, но все-таки наградой за все, что он переживал.

Чуть-чуть, самым краешком и очень дорогой ценой, но все-таки жизнь была, кажется, к нему справедлива.

Еще и еще он хотел бы продлить Ритины страдания, хотя это был безумный риск, ночами он просыпался с уверенностью, что вот сейчас миновала минута, когда Рита уже справилась со своей растерянностью, с раскаянием и теперь никогда не простит ему того, что он не простил ее. Никогда!

И Реутский вскакивал, торопливо одевался, дрожа от холода в эти уже по-настоящему осенние ночи, и ходил вокруг Ритиной палатки, ожидая, когда же Рита появится, чтобы кинуться к ней и в одно мгновение решить все. Увидев же ее, он всякий раз с первого взгляда убеждался, что отчаяние Риты стало за ночь еще сильнее. Как была она бледна, как, сжимая губы и опустив лицо, молча взывала к нему! И это его останавливало.

Он начинал сомневаться, спрашивать себя — а почему бы ему не поступить так же, как поступил с нею в лесу Андрюха?! Андрюха — молокосос, а он, Реутский, — мужчина, заместитель декана!

Начать с этого, сделать это и все забыть, как будто ничего не было между ними, ничто больше его не касается. А потом что-то станет яснее и понятнее, в чем-то он почувствует больше уверенности.

Не мог…

Если бы он однажды Риту обнял, только прикоснулся к ней, все в тот же миг решилось бы дальше уже без его участия.

Так же, как он не мог раз и навсегда обещать себе, что в будущем никогда не сделает Рите ни одного упрека, он не мог быть и таким же нахальным, таким же подлым, как Андрей.

Почему это — даже в тех случаях, когда жизнь все-таки была к нему благосклонна, эта ее благосклонность оказывалась какой-то запретной и тайной?

Реутский часто вспоминал теперь, что нет худа без добра.

Рита изменила ему, обманула… Но именно поэтому она теперь в его власти.

Умерла Онежка, всех потрясла своей смертью, его, Реутского, не меньше, если не больше, других. Потрясла Риту.

А если бы потрясения не случилось, Рита могла бы и дальше не опомниться, могла бы, помахав рукой Вершинину-старшему и ему, Реутскому, уехать в луговой отряд к Свиридовой, а вслед за нею туда пришел бы пешком Андрей. Вот как могло бы все случиться. Страшно могло бы случиться…

Онежка всегда как-то очень снисходительно, без уважения относилась к Реутскому, он это прекрасно видел. Она относилась к нему даже с пренебрежением, но умела делать это так, что никто, кроме него самого, ничего не замечал. Пожалуй, только в этом и проявлялось уважение Онежки к его возрасту, положению, ко всей его личности.

Но долго ли так могло продолжаться, Реутский не знал.

Бывало, каждый вечер перед сном Онежка о чем-то едва слышно перешептывалась с Ритой в палатке. Этот шепот мог быть о чем и о ком угодно, о нем тоже. Разве не могло быть, что свое неуважение к Реутскому Онежка решила внушить и Рите?! Он всегда Онежку в этом подозревал. Всегда.

Теперь в палатке Рита была одна…

Ах, жизнь, жизнь! Вот она какая: нет худа без добра.

Нынче Реутский спал крепче, чем во все другие ночи после смерти Онежки. Должно быть, потому, что вчера Рита была особенно тревожна, вчера ее чем-то обидел невежа Лопарев.

И все-таки Реутский проснулся рано, почувствовав, как сомнения снова подкрадываются к нему. Встал, оделся, со всех сторон обошел Ритину палатку.

В палатке было так тихо, что ему показалось — там никого нет.

Поглядел кругом внимательно: на росной траве не видно следов, никто не подходил и не выходил из палатки.

«А вдруг», — мелькнула мысль, схватила его за горло и тихо-тихо заставила приблизиться к палатке Вершининых. Прислушался: громко, на разные лады, похрапывал старший Вершинин, а младший вторил ему легким посапыванием.

Реутский вздохнул, оглянулся кругом, посмотрел на небо.

Солнце не поднялось еще над горами, но откуда-то издалека оно уже освещало множество небольших кудрявых, почти одинакового размера облачков, которые, словно барашки около водопоя, толпились вокруг светло-синего, круглого, очень близкого и тоже небольшого неба. Они подталкивали друг друга к этой прозрачной проруби-синеве и тут же безмолвно в ней утопали.

Тихо было кругом. Грустно стало Реутскому.

Он знал за собой способность угадывать неприятности задолго до того, как они действительно возникали.

Стоило ему однажды увидеть Лопарева, и он уже знал, что Лопарев обязательно и очень крупно поссорится с шефом.

Когда же Лопарев на руках вынес Онежку из леса, ему тоже с первого взгляда стало ясно, что везти Онежку в больницу уже бессмысленно.

Что-то тревожное, как бы далекое-далекое было и сейчас… Что за тревога? Как ее избежать?

Вдруг он подумал, что сегодня во что бы то ни стало подойдет к Рите и скажет ей все. Именно сегодня.

Решение было неожиданным, но с этой минуты он твердо знал, что не будет больше мучить себя и Риту, и тотчас почувствовал спокойствие, которого еще не было, но которое он сегодня же обретет. Спокойствие будет счастливым и благородным!

Он снова отошел к своей палатке и снова стал смотреть, как белые кудрявые барашки исчезают в небе, а небо разливается все шире, становится все синее.

Но теперь уже не было грусти. Теперь он даже предчувствовал, что вот-вот к нему приблизится какая-то радость.

Послышалось, будто его тихо позвали. Он не поверил, подумал, что так показалось.

Зов повторился, это его испугало. Он обернулся, придерживая одной рукой очки, другой — бородку.

Зов повторился снова, сомнений быть не могло — звала Рита.

Реутский сделал несколько шагов, перепрыгнул через узенькую канавку ручейка и увидел ее.

У ног Риты лежал рюкзак, Рита была в шароварах, в стеганой куртке. Шляпа висела на шнурке за головой, и на фоне светлого круга отчетливо выделялось смуглое лицо.

Лицо это бледнело, оно вздрагивало, и огромные, тоже вздрагивающие глаза смотрели на него — что-то хотели и боялись увидеть.

— Левушка… — сказала Рита. — Подойди же!

А когда он сделал к ней несколько шагов, сказала:

— Подожди, подожди! Ты простишь меня? Скажи сразу?! Ты можешь это?

Реутский молчал, чувствуя, как охватывает его благородное и безмятежное счастье, то самое, что всего лишь несколько минут назад было мечтой…

Единственно, в чем он еще дал себе отчет: «Не я первый подошел и позвал вот так! Не я! Первая — она!»

И протянул к ней руки:

— Милая…

Глава пятнадцатая

Однажды в полдень к лагерю экспедиции подошла вдруг чья-то машина.

Вершинин-старший заметил ее первый и сказал:

— За мной… Куда-нибудь просят на консультацию, какое-то начальство требует! Нигде не скроешься, везде тебя разыщут, из-под земли выкопают! Нет человеку покоя, и только!

Но это оказались Парамоновы.

— Вот и мы за вами! Поехали к Шаровым? — сказала Елена Семеновна, здороваясь и преодолевая смущение, за которым Рязанцев сразу угадал многое: и упреки Парамонова, продолжавшиеся, наверное, еще очень долго после того, как они расстались, когда у «козлика» сломалась рессора, и снова ее тихие, но такие настойчивые уговоры: «Поедем, Леша, за Николаем Ивановичем, отвезем его к Шаровым… Поедем, Леша…» Так или иначе — она добилась своего.

— Нам теперь ехать хотя и дальше, — говорила Елена Семеновна, — зато через речку не плавиться на пароме. Жаль только, тот синий-то, необыкновенный ручей минуем.

— Ага, минуем, — подтвердил Парамонов.

Знали или нет Парамоновы, какое несчастье постигло недавно экспедицию?

Рязанцев не хотел спрашивать об этом у Елены Семеновны, тем более — у Алексея Петровича. Ему казалось, Елена Семеновна знала.

И в самом деле, поговорив еще о чем-то, она сказала:

— Поедемте… Дорога тут красивая, забудете о своей беде. А уж Шаровы-то такие люди, такие люди — на них посмотришь, и вроде жизнь по своим местам расстанавливается. — Тут же обратилась к Лопареву: — Очень прошу вас, Михаил Михайлович!