Тропы Алтая

Стала ждать, когда погаснет костер, когда все уснут.

Даже пожалеть не могла себя. Не могла жалеть себя отдельно от несчастья, которое вдруг возникло во всем и во всех кругом, такого большого, что перед ним жалость к себе совершенно ничего не значила.

Наконец в палатке, прямо над головой, появилось бледное крадущееся отражение луны. Время настало…

Она вышла с белым полотенцем через плечо, закрыв им рюкзак, как будто перед сном еще раз решила умыться на ручье.

Ночь наступала прохладная и светлая. Сразу же за лагерем вилась тропа, и только спустя час, может быть, больше, Рита спросила себя: куда она идет?

Вспомнила, что тропа где-то за небольшим перевалом должна выйти на проселочную дорогу, а дорога — к тракту. На тракте она сядет в первую же машину и уедет в Бийск. Что будет дальше — безразлично. Безразлично — идти ли в сторону тракта или в какую-то другую сторону. Ей нужно было, чтобы с каждым шагом увеличивалось расстояние между нею и людьми, от которых она уходила. По мере того как ощущение этого расстояния появлялось — она снова могла о людях думать. Рядом с ними — не могла.

Ей нужно было, чтобы люди не только ее простили, но и навсегда забыли бы, что когда-то им довелось прощать ее. Но ведь они никогда не забудут ни ее вины, ни своего прощения, если даже простят? Никогда!

Только один человек способен был это сделать, только к одному она сейчас, сию минуту могла бы прильнуть, выплакаться у него на руках и до конца поверить в его прощение. Этот единственный человек совсем недавно был рядом с нею. Она его погубила.

Если бы она погубила кого-то другого, для раскаяния оставалась бы Онежка. Если бы!

Все, что Рита теперь видела и слышала, все-все это было уже увидено, услышано, пережито и передумано Онежкой, и сколько бы Рита ни просуществовала на свете после нее, она никогда не достигнет понимания чего-то, что понимала та маленькая девочка.

И Рита шептала Онежке ласковые слова, которые берегла для нее одной с первой их встречи.

В этом ласковом, тревожном и страстном шепоте сначала не было ничего странного: они шли вместе, рядом, все в гору, среди огромных камней, чуть-чуть освещенных луной, голубоватых с одной стороны и черных как уголь с другой.

Но потом Рита вдруг поняла, что она одна…

Смысл одиночества был жесток. Стало казаться, будто она одна всю жизнь и всю жизнь стремится неизвестно куда, неизвестно зачем, а на этом бесконечном пути только что случилась первая и последняя встреча — Онежка встретилась ей. Встреча была краткой, Рита не успела спросить у Онежки, куда ведет тропа.

Вошла в лес.

В лесу она сразу же потеряла бы свою тропу, но тут была поляна — правильный круг излучал темно-синий свет и казался отверстием в глубь земли. Из отверстия появилось что-то живое.

Живое и огромное обернулось на звук Ритиных шагов и застыло: должно быть, рассматривало ее.

Рита не испугалась, протянула руку и оперлась на ствол какого-то дерева. Стала ждать, что случится дальше.

Блестящий фосфорический глаз неподвижно уставился в нее, слышно было дыхание, скрип зубов, похрапывание.

Потом живое попятилось и заржало — это была лошадь.

— Какой человек ходит?

Все стало понятным — на поляне кормилась лошадь, а где-то здесь, рядом, кто-то ночевал.

— Какой человек ходит? — снова спросил голос, и теперь Рита увидела слабый свет тлеющих углей и темную, едва различимую фигуру.

— Человек… — ответила она. — Обыкновенный…

— Баба?

Рита промолчала.

— Девка?

Рита промолчала.

Костер вспыхнул ярче, а перед костром на коленях, в огромной меховой шляпе, весь в пестрых бликах, возник человек.

Рита подошла ближе. У костра сидел старик алтаец; редкие волосы торчали у него на подбородке, из-под лохматой шапки глядели узкие глазки.

— Сопсем живой девчонка! Скажи, откуда взялся, сопсем живой! Садись!

Рита присела на корточки. Старик еще поглядел на нее и сказал:

— Твой палатка четыре штука там стоит? — показал рукой в сторону, откуда Рита пришла.

— Должно быть, там… — кивнула Рита.

— Большой дорога бежишь? Бийск бежишь?

— Бийск…

— Ай-яй! Какой такой начальник! Куда глазам глядит! Ай-яй! Какой начальник — один девка хоронил, другой девка ночью лес бежит! Собрание делать надо, говорить ему надо, учить надо — вот что!

Помолчав, Рита ответила:

— Нисколько не виноват наш начальник. Совсем не виноват. Другие виноваты.

— Ты?

— Что — я?

— Бестолковый девка! Ты виноватый?

Рита снова не ответила, старик сказал:

— Тогда тебе собрание надо делать… Тебе говорить, зачем ночью лес бежишь? — Еще поглядел на Риту, пошевелил веточкой огонь. — Сам не знает, почто бежит, вот какой умный девка! Почто твой начальник будет отвечать? Ай-яй! — Сердито стал набивать трубку с длинным и тонким мундштуком.

Покуда не говорил ни тот, ни другой, потрескивал костер, как будто тоже хотел вмешаться в разговор.

— Ты, значит, дед, здешний? О нашем лагере все знаешь?

— Здешний зачем лес ночевал? Здешний дома спит, избе спит, подушка под голова… Дальний. Шибко дальний я. Чулышман-река слыхал? Улаган-район слыхал? Вот как дальний!

— А про наш лагерь знаешь? Откуда?

— Не шибко старый еще… Глаза глядят, ухо слышит. Сам коня седлаю, верхом сажусь — пенек не надо. Верхом еду, гляжу, людей слушаю, как не знать? Все знаю…

— Куда же едешь?

— Горный еду.

— Горно-Алтайск?

— Туда… Сына глядеть надо.

— Маленький сын?

— Зачем маленький! Сопсем большой начальник! Радио говорит — все слушают. Район поедет — все знают, все здороваются. Однако отец — все равно надо глядеть. Думаешь, нет?

— Надо… Обязательно.

Старик запахнул на себе пеструю потрепанную шубу и прислонился спиной к обгорелому пню, держа обеими руками трубку. Вздохнул.

— Конь ногу портил. Шибко ехать — после из коня мясо делать, ферму сдавать, черных лисиц кормить. Жалко — умный конь, хороший конь, который год вместе ездим сына глядеть. Здесь такой конь не найдешь, нет. Такой конь Чулышман живет, давно там живет. От Сартакпая остался.

— Сартакпай кто?

— Человек. Силы было много. Шибко много!

— Герой?

— Зачем герой? Как надо все делал, сильный. Правый рука видел? — Старик поднял руку. — А?

— Вижу.

— Палец видел? — сжал руку в кулак и, внимательно рассматривая ее, как бы ожидая чего-то необыкновенного, медленно разогнул указательный палец. — Тоже видел?

— Тоже.

— Сартакпай палец вот так — борозда делал! — Старик провел пальцем по золе и не остывшим еще углям. — Борозда делал — Чулышман-река побежал…

— Обожжешься, дед.

— Сартакпай левой рукой все равно правильно делал: вот как Башкаус-река побежал! — еще провел в золе борозду. — Вот!

— Сказка…

— Правильно делал, какой такой сказка? Сартакпай сына ждал — тоже сильный был… Ушел Катунь-реку делать. Три дня сына ждал. Три дня палец к земле прижимал. Когда поднял палец, там озеро уже. После русские пришли. «Телецкое» дали имя! По-нашему — Золотое озеро, Алтынь-Коль. Все правильно! Вот! Гляди! — показал на золу около костра — там были знакомые очертания, географической карты Алтая: Чулышман, Башкаус, Телецкое озеро, Бия. — По-другому знаешь, сказывай, слушать буду!

— Дождался сына? Сартакпай дождался?

— Как можно — не дождался! Они после Бию-реку, Катунь-реку вместе брали, один Обь делали. Далеко Обь-река — ей дорогу тоже делали… В море. Знал, как правильно делать Сартакпай. Сына учил Сартакпай. Ты знаешь?

— О чем?

— Как правильно делать?

— Не знаю.

— Почто?

— Силы нету…

— Правильно делай — сила будет. Ночью девка лес бежит, как увидит? Услышит как? Дорога куда? Нет дороги! Сопсем худо! Откуда сила?!

— Что же делать, если одна?

— Зачем одна? Ночью? Неправильно. Днем людей гляди, кто учить будет правильно делать? Кто девку бабой себе возьмет?

— Никто!

— Зачем говоришь? Из бестолковый девка очень хороший баба может получиться!