Тропы Алтая

Кажется, следовало поехать.

Дорогой несколько раз снова приходилось идти пешком, пока «козлик» вползал в гору или спускался по крутизне вниз, и всякий раз при этом Рязанцев догадывался, что Елена Семеновна о чем-то хотела ему сказать.

Хотела, но не решалась…

И в ожидании ее слов Рязанцев смотрел на горы, на небо с редкими, но плотными облаками, па зеленую воду Аката и вспоминал ту, первую, неудачную, но в общем-то такую безмятежную поездку, когда у «козлика» сломалась рессора. Вспомнил сизый ручей с необыкновенной водой. Все это казалось сейчас далеким, хотя в действительности было совсем недавно — не прошло и месяца с тех пор.

На одном повороте, когда Лопарев и Парамонов ушли вперед, Елена Семеновна вдруг остановилась сама и Рязанцева тоже остановила, набралась смелости и сказала:

— Николай Иванович, вы тот раз, как приехали в наш совхоз, о жизни объясняли…

Рязанцев не понял:

— О жизни?! Вам?

— Ну да! На всем Горном Алтае как жизнь должна быть устроена. Говорили же?

— Да-да… Конечно.

— Так я вас о многом не спрашиваю, Николай Иванович. Знаю, несчастье у вас там было, в палатках, а все равно — о своем промолчать не могу… — Она вдруг сжала обе его руки в своих и с надеждой заглянула ему в глаза. — Вот предлагают моему Алексею Петровичу идти на выдвижение. В район. Даже в край, либо другой совхоз взять под свое руководство — крупный, ответственный. Не понимаю, по злобе, что ли, предлагают? — Подняла к Рязанцеву лицо. — Николай Иванович, я от него же о вас слышала хорошее, я знаю, он вас послушается, скажите, чтобы выбросил из головы об этом. Да мало ли что хвалят, что грамотами награждают, — скажите, чтобы и не думал! Очень я прошу вас! Он же учеником вам приходится! Слово-то для взрослого какое — у-че-ник! А? Николай Иванович?!

— У-че-ник… — повторил Рязанцев.

— Выскажите ему свое мнение. При мне, чтобы я слыхала. — И пошла вперед так быстро, что они тотчас догнали Парамонова и Лопарева.

— Погода хорошая, — сказал Рязанцев, — уборочную проведете вы нынче и кормов заготовите, Алексей Петрович, вволю. И зимовка будет в совхозе спокойная.

— Стараемся, Николай Иванович, — ответил Парамонов. — Стараемся. Не подкачаем.

— Вот что значит, когда руководитель долго в одном совхозе работает! В сельском хозяйстве иначе и нельзя.

— Конечно! — согласился Парамонов. — Разве можно?!

— А вам, Алексей Петрович, наверное, предлагают хозяйство покрупнее! А то и в город? Хотят сорвать с насиженного места?

— Так ведь, Николай Иванович, не говори «гоп», покуда не перепрыгнешь.

— Так-то оно так… — кивнул Рязанцев.

— А как же? Конечно! Как это заранее-то о себе говорить?!

Парамонов был нынче одет поскромнее и чувствовал себя гораздо проще с Рязанцевым, чем в первую встречу.

Лопарев поглядел на Рязанцева, потом на Парамонова, потом на Елену Семеновну, чуть усмехнулся и пошел вперед.

— И не жалко вам будет насиженного места, Алексей Петрович? Где столько трудов вложено?

— Да что об этом говорить, Николай Иванович? Что о деле говорить, когда дело-то по воде вилами писано?!

Очень приятен был этот разговор Парамонову.

— А вы знаете, здесь, в совхозе, руководитель как-то даже и виднее. В Москве на выставке его показывают. Непосредственно производством человек управляет… — Еще что-то нужно было сказать Рязанцеву, он поглядел на Елену Семеновну. Говорил он именно то, что она хотела, но сказал не все, и она с нетерпением ждала еще каких-то его слов. — Я бы на вашем месте, Алексей Петрович, ни за что отсюда не поехал! Ни за что и никуда! Уж поверьте мне!

Елена Семеновна чуть кивнула, потом шепнула незаметно:

— Вот спасибо! Дальше-то я и сама буду разговаривать. Ваше мнение внушать. — Задумалась. Потом встрепенулась: — А теперь я вам Шаровых покажу! Смотрите!

Совсем немного еще проехали вверх по узкой дороге вдоль ручья, в истоке которого стояла «заимка Шарова». Так называли мараловодческую бригаду, и на карте она была так же помечена.

Шаров встретил гостей, выйдя из сарая. Четыре бороды буйно росли на этом человеке: две из подбородка, две из-под щек, каждая едва не достигала пояса.

Бороды были сказочными, театральными, но и никак нельзя было представить себе Шарова безбородым. Такие огромные, волнистые, желтовато-льняного, не седеющего цвета, они должны были расти на крупном голубоглазом лице, и неестественно широкие плечи и грудь должны были прикрываться этими бородами. Сильный, не очень густой и не очень низкий голос мог слышаться только через эти бороды.

Парамонов и Елена Семеновна объяснили, с кем они приехали. Шаров поздоровался с Рязанцевым и Михаилом Михайловичем вежливо, едва заметно поклонясь и тому и другому, тут же повел разговор с директором:

— Пантуем, Лексей Петрович… Богато идут рога. На сегодня килограммов двести пятьдесят нарезали…

Еще о чем-то поговорили они, Рязанцев не слушал, смотрел, какими рядом с Шаровым сразу стали маленькими и крупный Парамонов, и Елена Семеновна, и Михаил Михайлович.

— Много ли еще осталось пантовать, Ермил Фокич? — спросил Парамонов.

— Как сказать-то, Лексей Петрович… Не более полдюжины наберется поди-ка еще пантачей. Гляди, и того меньше. Вот-вот и кончим. Поглядите, как идет дело?

Первым подал голос Михаил Михайлович:

— Зачем и приехали, если не посмотреть?! — И, считая вопрос решенным, зашагал к высокой изгороди маральника.

В загоне с вытоптанной дочерна травой, трепеща многоголовым рогатым телом, теснились три-четыре десятка маралов.

Двое парнишек на беспокойных неоседланных конях гарцевали вокруг стада. И все стадо покачивалось из стороны в сторону и вздрагивало на тонких ногах, порываясь метнуться то вперед, то назад, но всякий раз оставалось на месте, еще более робкое и трепещущее.

Время от времени верховые отделяли несколько маралов от стада и с криками гнали их вперед, в щель между двумя высоченными заборами. Заборы были с широкими промежутками между бревнами, но все-таки напоминали крепостные стены. Маралы врывались в щель, вытягивались цепочкой, на мгновение глаза у них вспыхивали надеждой: впереди маячили горы, лес. Но тут же они останавливались у перегородки. Озирались дрожали, а в это время Шаров внимательно глядел на них сквозь забор.

— Харбэй… — говорил он негромко.

Два парня распахивали еще одни, боковые, ворота, и марал стрелой пролетал мимо Шарова, закинув назад рога и грудью рассекая воздух. Рога лежали у марала на спине, передние ноги сгибались под самую грудь, задние распластывались вдоль туловища — он улетал в горы, в лес, лишь мгновениями касаясь земли.

Еще одного темно-коричневого, с сединой быка осмотрел Шаров, снова сказал: «Харбэй». И снова огромный этот бык пролетел мимо Шарова, а Шаров дал знак рукой, чтобы гости подальше держались от ворот. Рязанцев услышал долгий глубокий вздох марала и спросил у Парамонова:

— Почему же их выпускают, маралов? Не срезают панты? Что за слово такое — харбэй?

Оказалось, Харбэй — название урочища, куда уходят маралы, выпускают же только тех, у которых не созрели еще панты.

— Как узнать, созрели панты или еще не созрели?

— На это Шаров и есть, — развел руками Парамонов. — Панты, ежели их вовремя срезать, девятьсот рублей за килограмм в подсушенном виде, а, запоздай со срезом на три, на пять дней или поторопись, качество уже не то… Не то качество, и цена, считайте, едва ли не вполовину…

— Ну а признаки-то? Признаки созревания какие?

— Ни в одной книге об этом нету, Николай Иванович. Ни в одной инструкции! Вот Шарову хотите — верьте, хотите — нет, а сколько он отберет пантачей на срез, так и будет… Ермил Фокич, когда пантовали в последний раз? — спросил Парамонов.

Не оглядываясь, Шаров ответил:

— Третьеводни…

— А когда следующий раз пантовать?

— Ден через пять! — Шаров махнул рукой: нельзя ему было мешать, приставать с расспросами.

И тут же, оглядев крупного оленя с лохматой грудью, совсем уже другим тоном сказал: