Право на легенду

Она говорила совершенно искренне, ни на минуту не сомневаясь, что, если вертолет есть, его сразу же пошлют за Верочкиным мужем, потому что, какие бы важные дела у вертолетчиков ни были, это дело самое важное.

Условностей для Эсфири Яковлевны не существовало. В прошлом году она прямо среди ночи разбудила остановившегося у нее большого областного начальника и потребовала, чтобы он немедленно распорядился выгрузить из самолета ящики с продуктами и посадить в него детей, которые целые сутки ждали отправления в пионерлагерь. Начальник был невыспавшийся и злой, он отмахивался от нее руками, говорил, что самолет грузовой, что лавки там железные, но тем не менее к утру ребята были отправлены, а Эсфирь Яковлевна в благодарность испекла начальнику пирог.

Чинов и рангов она тоже не признавала: все люди, по ее глубокому убеждению, были склонны совершать неразумные поступки в равной мере. И потому, если она запирала на ключ молоденькую медсестру, чтобы та не ушла на свидание с женатым охотоведом, то делала это с такой же уверенностью в своей правоте, с которой она запрещала секретарю обкома есть строганину, причем и в том, и в другом случае осведомленность ее была исчерпывающей: охотовед действительно был ловеласом, а секретарь страдал желтухой.

Вот и теперь, решив, что разумнее всего обратиться прямо в управление, Эсфирь Яковлевна ушла к себе в кабинет, и вскоре оттуда послышались взволнованные восклицания.

Если бы человеческую доброжелательность можно было превращать в энергию, Эсфирь Яковлевна одна могла бы растопить все ледники Антарктиды. Вера подумала об этом и грустно улыбнулась. Она уже знала ее историю. Очень одинокая женщина, у которой ни мужа, ни детей, ни близких родственников не было, на закате жизни села однажды в поезд, который шел на Восток, потом пересела на пароход, который плыл на Север, и приехала на берег океана. Зачем она это сделала, она, должно быть, точно не знает, но говорит, что услышала у себя в коммунальной квартире, что там, на берегу океана, очень нужны люди. А она в своей жизни никогда и никому особенно нужна не была.

— И еще знаете, Верочка, — говорила она, глядя куда-то в сторону, — память у меня очень хорошая. Я бы даже не хотела такую память иметь. До сих пор многие фамилии помню, и плач помню, и как смотрели на меня… Плохо на меня, Верочка, смотрели, словно я виновата была, а у меня у самой ноги не шли, только вам этого не понять… должность у меня во время войны была страшная, страшнее не придумаешь — я похоронки людям носила. Всякие письма были. И радостные тоже были, но радостных я не помню, а похоронки и сейчас вижу.

Закончив говорить по телефону, Эсфирь Яковлевна долго не выходила из комнаты. За дверями было тихо. Вера поняла, что теперь окончательно все рухнуло: если уж Эсфирь Яковлевна ничего не смогла сделать, значит, никто не сможет.

Она принялась бесцельно бродить по комнатам. Гостиница была небольшая, уютная, обставленная очень по-домашнему, и, если бы не чемоданы и рюкзаки, теснившиеся под вешалкой, можно было подумать, что это обыкновенная квартира, в которой живет веселая и дружная семья.

В одной из комнат на тумбочке лежал альбом — это еще вчера Эсфирь Яковлевна хотела показать Вере свои фотографии, но они чем-то отвлеклись и посмотреть не успели. Вера подумала, что фотографий у нее, должно быть, не богато — разве что еще девические, школьные. Она наугад раскрыла альбом и увидела трех парней, стоявших возле какой-то странной перекладины, под которой висел большой, темный колокол. Ребята были симпатичные, загоревшие. Внизу, прямо на фотографии, Вера прочитала «Доброй Вам жизни, дорогая Эсфирь Яковлевна! Даже отсюда, с мыса Кюэль, мы видим теплый свет в Ваших окнах…»

На другой фотографии рядом сидели моряк в парадном мундире и девочка лет десяти, державшая за ошейник большую, очень лохматую собаку. Детским почерком было написано: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будете Вы! Милой Эсфири Яковлевне от капитана Варга, его дочери и знакомого пса по кличке Степан».

И еще фотографии, фотографии… Закутанный в меха охотник с карабином через плечо, какие-то девушки в белых платьях, наверное, выпускницы, ослепительно улыбающаяся актриса рядом с афишей, на которой крупными буквами набрана ее фамилия, приветы из Сухуми, из Москвы и Красноярска.

Вера бережно закрыла альбом. Потом вернулась к себе в комнату, достала из сумочки фотографию, приготовленную для Сережи, подумала немного и написала: «Спасибо Вам большое! За всех, кому Вы были нужны!»

Положить фотографию в альбом она не успела: Эсфирь Яковлевна уже стояла в дверях.

— Обстоятельства довольно своеобразные, — сказала она, присаживаясь на диван. — Район готовится к событиям, каждое из которых значительно. Люди слишком заняты, это естественно. У горняков промывочный сезон, в порту начинается навигация, у строителей завтра вообще особый день… И вот на это я как раз делаю ставку. Вы не улавливаете? Я уже готова была развести руками, но сейчас я поняла, что разводить руками рано. Мы доберемся с вами до самого главного человека, а самый главный в сегодняшней ситуации — это, безусловно, Егор Александрович Коростылев. Вы меня поняли, Верочка?

Она, одобряя себя за правильное решение, накинула кофточку и быстренько отправилась в управление, благо, надо было всего лишь перейти через дорогу.

В кабинете главного инженера, где сейчас расположился Коростылев, шло совещание. Дверь была полуоткрыта, и Эсфирь Яковлевна невольно поморщилась, — так густо валил из кабинета дым.

— Похоже, переругаются, — сказала секретарша, кивая в сторону двери. — Тихо было, спокойно, потом кадровик упрекать начал: что это, говорит, за безобразие, многие даже с рабочих мест уехали, только бы завтра посмотреть, как взрывать будут. Вон, слышите?

Из кабинета действительно доносился рассерженный голос:

— Да бросьте вы, в самом-то деле! Мне это представляется нездоровым любопытством, не иначе. У нас в городе, помню, когда по реке лед шел, тоже все на берег высыпали — это что, по-вашему, энтузиазм? Зеваки — они зеваки и есть. Любители сильных ощущений. И мы должны принять меры.

— Не пускать? — спросил кто-то.

— Вот именно. Нечего церемониться. Можно, конечно, разъяснительную работу провести, — кадровик, наверное, кисло улыбнулся: по-крайней мере такой у него был тон. — Только разъяснительную работу надо было раньше проводить. Повседневно. Чтобы люди дисциплину знали.

— Хватит, Сорокин. Хватит. — Эсфирь Яковлевна по голосу узнала инструктора райкома. — Ты у нас человек новый, многого не понимаешь… Скоро мы будем встречать первый караван судов. Тогда и увидишь. Пароходы не лакомство везут, а всего-навсего цемент и уголь, да еще крепежный лес. А встречать их выйдет весь поселок, среди ночи люди будут стоять в порту и ждать, когда дымы на горизонте появятся. Ты говоришь — зеваки. Нет, Сорокин, не зеваки. Просто люди у нас тесно связаны общей судьбой, общим делом. Теснее, может быть, чем где-нибудь. И на этом — все. Теперь я попрошу начальника автобазы доложить о готовности транспорта.

Секретарша поднялась и прикрыла дверь.

— Да ну их! Заседают и заседают. Давно столько не заседали. Я чего хочу спросить, Эсфирь Яковлевна. Правда, говорят, что Коростылев за Надей, за капитанской дочкой ухаживает? Вроде уже и свадьба вскоре назначена. Они в Москве-то вместе сейчас, долго ли.

— Я впервые от вас это слышу, — вежливо сказала Эсфирь Яковлевна. — Поверьте мне, впервые.

— Да будет вам! Надежда-то с вами небось делится?

— Она всем со мной делится. Простите, я ничего не могу вам ответить.

— А хорошо бы! — мечтательно сказала секретарша. — Такие они оба… Ну, не хотите говорить, не надо. Вы Коростылева ждать будете?

Когда совещание закончилось и Коростылев остался один, Эсфирь Яковлевна, мельком заглянув в зеркало, вошла в кабинет. Очень славный молодой человек, открытый и вежливый, и вид у него всегда был подтянутый, а сейчас изменился немного, погрузнел или, может быть, просто устал от множества дел и забот. Люди совсем разучились думать о здоровье, беречь нервы. А ведь и надо-то всего лишь быть чутким и внимательным друг к другу, сдерживать отрицательные эмоции.